Осмоловский VS Институт Лифшица

ДИСКУССИЯ 2

От: Дмитрий Гутов

Доброй всем ночи!
Или доброго утра!

В своем последнем письме Осмоловский не в первый раз искушает меня вопросом о границе между философией и эстетикой, которую я так часто перехожу туда-сюда, да еще бесконтрольно (имеется, надо думать, контроль со стороны собственного разума), что уж совсем затоптал ее ногами. «Это серьезный недостаток», - строго замечает Толик.

Сказать по правде, если я это и делаю, то не по злому умыслу. Гегель в одном из своих афоризмов остроумно замечает, что философу интимно близки бесконечность, познание, движение, как крестьянке ее коровы, а Платон и Спиноза ему, как крестьянке брат и дядя. В этом, и в любом другом смысле, я и намерения не имел вступать на территорию философии, мне как корова и дядя близки совсем другие вещи. А если я и употребляю такие слова как «истина», то в их более житейском понимании, как некоторое чувство правды, не чуждое людям и не прошедшим образовательного ценза.

Обвинив меня в поползновении на территорию философии, Осмоловский запретил перескакивать и забор, за которым творится политика. Только за одно упоминание 11 тезиса я получил выговор: «Это ведь разговор о политическом действии, а не об искусстве. Ведь так? Или Дима всерьез считает, что данные размышления Маркса применимы и в отношении искусства?».

Да, именно так я и считаю. Не в том смысле, что искусство неотличимо от политического действия, но в том, что общее все же есть. Мы знаем политиков, пытавшихся (обыкновенно малоуспешно) опираться на эстетические проекты. Знаем и художников создававших образы идеального политического устройства. Вспомним «Афинскую школу» Рафаэля.

Да и сам 11 тезис, можно сказать, опирается на феномен искусства. Художнику в его работе, традиционно связанной с обработкой какого-то материала, чистых объяснений явлений мира постфактум обыкновенно недостаточно. Он собственно и изменяет мир. Извлекает, к примеру, из глыбы мрамора человеческое тело. (Если, конечно, не брать ready mades, эти пластические указания Марксу на безнадежность его затеи).

Еще один аргумент Осмоловского очень важен. «Проигранное сражение, как справедливо пишет в одном из писем Гутов, может стать основанием для победы в будущем. Но не бывает «проигранного» искусства». Что на это скажешь? Не знаете писаний. Важнейшая работа Лифшица, «Человек 30-х годов», посвящена чуть ли не целиком этому сюжету. Именно проигранному искусству. Его он и называет «Non finito». Это то, что не состоялось, не свершилось, не получило завершения, осталось только в попытках. Проиграло из-за грандиозности поставленных задач. Прочтите этот замечательный текст. Там приведено множество примеров из искусства и науки таких поражений, перед которыми, как пишет Лифшиц, «любая философия успеха ничтожна». А вот о том, что искусство должно быть иным для окружающей действительности, я с Толиком спорить не буду.

Но насчет других пунктов должен возразить. Осмоловский считает, что правильно сделанная экспозиция создает вокруг минималистических объектов специфическую атмосферу, понимание которой не менее тонко, чем восприятие Гентского алтаря. Вопрос тут действительно очень деликатный. В произведении, состоящим из нескольких черточек, например, у Сол Левита (Толик, может, хоть он там был?) или коробок Дональда Джада (он там точно был), содержание бесконечно. Если это, конечно, искусство. И у Ван Эйка бесконечно. В этом смысле и то, и другое требует «одинаковой тонкости восприятия». И все-таки, какое-то чувство подсказывает, что не совсем одинаковой.

Попробую пояснить это одним примером. В отрезке, даже очень коротком, содержится бесконечное число математических точек. И в очень длинном отрезке их бесконечно много. И в прямой не имеющей ни начала, ни конца их немерено. Но глаз разницу видит. Точно так же как он ее видит между Джадом и Ван Эйком.

И за «инфантильный» аргумент с помойкой я буду драться до конца. Опыт воспитания и обучения, к которому апеллирует Осмоловский, говорит, что штрихи Сая Туомбли или коллажи Раушенберга выполнены, как говорил Лифшиц, «по мнению знатоков, не без изящества». (Эскизы Ольденбурга к его поп скульптурам просто напоминают Митрохина). И если картину Перова всякий взгляд на помойке заметит как инородное тело, то более изощренный может, сильно приглядевшись, и Раушенберга идентифицировать.

Но «Сушилку» - никогда. И таких работ, где никакое воспитание-обучение не поможет, по музеям немерено. Не я их экзаменую «помойкой», а система искусства, все усилия которой направлены, чтобы они туда, откуда их извлекли, свалились как можно позже.

И, наконец, удар, который Осмоловский наносит мне, минуя костные части, прямо в органы жизнедеятельности: Состав участников «Института Лифшица», говорит он, случаен, приблизителен. «Лично я никогда так не «работал». Тенденции надо различать, а не «проЭкты» делать!».

Здесь надо разобраться не спеша. Во первых, не так он и случаен. Всякий, кто скажет, что Лифшиц с его идеями ему не важен, вылетит из этого «проЭкта» с чисто природной необходимостью. «Кто под рукой, тот и вперед», - пишет наш беспристрастный критик. Был у нас под рукой Виленский. Оказалось, забрел по ошибке. Чубаров тоже в окрестностях бродит, Гуссерлем стращает, несет нам свежую философскую идею, что «ошибка теории реализма заключается прежде всего в предпосылке существования реальности, которую можно было бы «отражать» в произведении искусства». И как-то слабо вписывается. На тенденцию, которую надо различать, этот естественный отбор, конечно, не тянет, но что-то общее между людьми, выбравшими одни и те же книжки почитать, все же есть. Все это, безусловно, зыбко. А тенденция - это то, что реально существует, уже сложилось. В этом сила, и Осмоловский готовиться ее оседлать.

На эту тему у Лифшица (простите некоторое однообразие моих пристрастий) есть чудный текст. Толик, посмотри, тебе понравится. Про «Горе от ума». Суть сводится к тому, что Фамусов, Скалозуб и вся их компания - это реально существующая тенденция. В них много «натуры», а Чацкий представляет будущее, которое, как отрицание того, что есть, еще мечта, еще не перешло в «натуру». Он смешон, но дело его, как полагает Лифшиц, не потеряно, если он, как живое лицо, чувствует свое поражение, комизм глубокого ума, затерянного в толпе.

Да и у самого Лифшица дела обстояли не лучше. Всю жизнь он искал связи ума с жизненной реальностью, и, вероятно, не совсем успешно, потому что Толик, прочитав его трехтомник, подвел итог в своем лапидарном стиле: «два ключевых слова: безнадежность и беспомощность».

А вспомним Ленина, который безуспешно бился после Октября, чтобы соединить коммунистические лозунги с канцелярской реформой, с той же «натурой». Проявлял, по Осмоловскому, «презрение к ситуации, к контексту и провокационный инфантилизм». Впрочем, здесь Толик еще добавит, что это политики, нехай они не различают тенденции, и лепят «проЭкты». Художнику это не пристало. Он должен трезво на вещи смотреть.

И финальный аккорд этой мрачной симфонии: «С реализмом все понятно. Голос Гутова - это голос с того света». Вспоминается песня из детства: «Лучше нету того света...». А работу на этом свете Толик определяет призывом: «Делайте возможное, а не желаемое!». Сказать по правде, мне близок такой пересмотр итогов 1968 года, поклонником которого я никогда и не был (Особенно когда это исходит от Осмоловского).

Но не понимайте возможное слишком узко! Не упирайтесь носом в уже различаемые тенденции, а то вы никогда не узнаете, что было возможно!

Всех, кого возможно, обнимаю!

Гутов.