Ничто не может унять тяги отечественной публики к высокому искусству – ни трагедия в Беслане, ни взрывы самолетов, ни пытающиеся пробраться в метро смертницы-шахидки. С одной стороны, это свидетельствует о стойкости и непоколебимости, с другой – следует как минимум поинтересоваться: кто именно из деятелей этого высокого искусства так мил родной публике, что она готова стоять в длиннющей очереди, толкаться и подвергаться досмотру службой безопасности?

Это Илья Глазунов, чья картинная галерея открылась недавно на улице Волхонка, прямо напротив ГМИИ им. Пушкина. Это художник духа и идеи, на прежние выставки которого уже ломились и ломились, да так, что не выдерживали ко всему приученные милицейские кони.

Впрочем, конное оцепление уже в прошлом. Милиция, вооружившись спецсредствами, давно спешилась, зато Глазунов остался Глазуновым. Те же огромные полотна, некоторые из которых напоминают обложку диска Sergeant Pepper's Lonely Harts Сlub Band знаменитой английской группы, те же распахнутые в мир глаза, те же безвольные рты, та же псевдоклассическая традиция, неряшливость кисти, невнятность палитры, сумбур композиции.

Кто-то – таких, правда, очень мало – утверждает, что творения Глазунова есть высший пункт развития русской живописи, кто-то нудно перечисляет то, чего Глазунов не умеет как профессионал, кто-то не задается столь тонкими вопросами, а восторгается или, наоборот, возмущается его творениями, но вряд ли кто оспорит постулат, что всякий, кто выступает на поле искусства, по определению является художником. Посему утверждения некоторой части артсообщества, критиков и публики, что Глазунов кто угодно, но не художник, заведомо ложны. Это художник, причем занимающий далеко не последнее место в ряду тех, кто творит на ниве социально-перформативного искусства. Тут он в своей тарелке, тут он на коне, том самом, рослом, милицейском, приученном спокойно щуриться на беснующуюся толпу, привычном к любым выходкам и выкрикам.

Кстати, о выкриках. Творческая интеллигенция Глазунова всегда ненавидела. Власти в их советской редакции его недолюбливали. Он же знай себе творил, ни на кого не обращая внимания. Жил на даче Академии художеств в Италии, той самой, на которой работал Александр Иванов, автор "Явления Христа народу", принимал западных интеллектуалов у себя в московской мастерской, налаживал полезные связи и между делом витийствовал о судьбе многострадальной Родины. И если советская редакция власти сменилась сначала постсоветской, потом новорусской, а ныне – автократической с западнолиберальными финтифлюшками, то Глазунов по-прежнему витийствует, и как прежде он якобы боролся с большевистской заразой, то ныне будто бы геройски противостоит тлетворному влиянию Запада и тем, кто стоит в очереди продавать Родину. Глазунов ведет все ту же мелодию. В одиночку. Сам.

Впрочем, противостояние никак не помешало Глазунову принять от власти почти 10 млн долл., потраченных на реконструкцию здания галереи. Нет, конечно, не было передачи денежных пачек от городских властей Глазунову, но то, что смета реконструкции бывшего Дома науки и техники неуклонно росла, то, что сохраняется порочная практика поощрения особо нравящихся властной элите художников за счет тех, кого принято называть налогоплательщиками, не может не тревожить. Хотя – и вот это тревожит значительно сильнее – эти самые налогоплательщики рассматриваются или как "население", или как объект для псевдопатриотических манипуляций.

Тут у Глазунова и того, что принято называть властью, точка соприкосновения: принципиальная неспособность увидеть индивидуальное, неповторимое. Как Глазунов почти пятьдесят лет выдает шаблоны, так и власть, только в значительно большей степени, демонстрирует все то же шаблонное отношение.

Но попробуем оставить околополитические рассуждения. Признаем, что снаружи галерея выкрашена качественно, ярко, ее зелено-голубой фасад просто режет глаз. Внутри, от туалета и буфета в цокольном этаже до залов на третьем, все предельно богато. Блестят золотом, искрятся хрусталем люстры, белеют мрамором лестница и традиционные купеческие балясины, зеленеют малахитом колонны. Создается впечатление, что автор проекта реконструкции неукоснительно следовал пожеланию заказчиков сделать еще и "красиво". Поэтому если стена покрашена, скажем, в красный цвет, то этот красный – всем красным красный, а если уж зеленый, то интенсивность цвета такова, что сама зеленеешь. Конечно, есть залы и с белыми стенами, а там, где висят глазуновские мистерии, стены блекло-розовые, чтобы не отвлекать от созерцания. В таких залах, дабы посетители не впали в транс, рассматривая гигантские полотна, вовсю работают экскурсоводы, тонкими указками направляющие расфокусированный от столкновения с прекрасным взгляд. Для уставших – банкетки.

Картин ошеломляюще много. Оригинальных образов так же ошеломляюще мало. Сквозным же является даже не нордический блондин (на одной из картин он с обнаженным торсом, в "джинах", на пряжке ремня – Gott mit uns, только в переводе на русский, зовет единомышленников на бой), а проститутка – падшая женщина-соблазнительница. Причем если прежде, на заре творчества, Глазунов хоть как-то пытался эстетически осмыслить сей образ ("Сонечка Мармеладова"), то в новейших трактовках он уже видит в этом образе исключительно инфернальное ("Зов Сатаны").

Женское тело Глазунов живописует сладострастно, подчеркивая соблазнительность, но сохраняя ту среднестатистическую пристойность, которой требует любитель идейной "клубнички". Мужское ("Гимн героям") – в старых традициях отдающего тленом академизма, когда терзающий прометееву печень орел походя прикрывает срам прикованного своими острыми крылами.

Поразительным образом – тут, правда, можно дойти до обвинения Главного художника в сексизме – преобразуется у персонажей "женских" картин главная отличительная черта Глазунова-живописца – их глаза. Нет, они по-прежнему непропорционально широко раскрыты, но, добавляя в палитру синего, Глазунов уходит от правильной голубизны. Тут следует отметить вообще характерную для Глазунова особенность: глаза персонажей отрицательных у него неизменно карие, положительных – все те же, голубые.

Для тех же, кто пресытится "остросоциальным" творчеством Глазунова, мастер предусмотрел отдушину. Это сравнительно небольшой зальчик, заполненный коллекцией принадлежащих Глазунову икон, церковной скульптуры и старинной мебели. Важно отметить, что экскурсоводы сразу проводят группы из зала мистерий в зал коллекции. Тут видится методологическая подоплека: от бьющего по нервам – к корням, от преходящего – к вечному.

Посещение музея Глазунова для многих посетителей праздник: мало где еще можно увидеть столько торжественно одетых людей. Многие – с букетами цветов. Впрочем, те, кто цветы бы оставлял, замечены не были.

С открытием этой галереи практически завершается культурное обустройство одного из самых старинных и живописных районов Москвы. Направо от входа в галерею, через два дома, – дом, где сто семьдесят лет назад жил художник Тропинин. Напротив дома Тропинина идет отделка корпусов Музея личных коллекций ГМИИ им. Пушкина. На бывшей улице Фрунзе, ныне Знаменке, – галерея другого живописца, Шилова. Если пойти налево, то оказываешься у воссозданного храма Христа Спасителя. Через реку перекинут новый мост, там вместо изгоняемого "Красного Октября" вскоре будет организован новый комплекс культурно-развлекательных зданий. В квартале за глазуновской галереей идет отселение многочисленных фирм и контор и старинные дома готовятся к очередному ремонту, после которого они будут заселены жителями. Тогда, быть может, этот район не будет вечерами пугать странной пустотой и тишиной, а за темными окнами затеплится жизнь. Хотя "затеплится" – неуместное слово: жизнь тех, кто будет в состоянии приобрести здесь квартиры, не теплится, она бьет ключом.

Один из бывших жителей этого района признавался, что его нелюбовь к Глазунову и Шилову носит глубоко личностный характер. "В доме, где теперь Шилов, – говорил он, – в коммуналке, жила моя первая любовь, Оля. Туда, где теперь Глазунов, я ходил в изокружок. Там, где теперь открыли грузинский ресторан (через дом от галереи Глазунова), жил мой одноклассник, владелец хитрого фокстерьера по кличке Сэнди. Теперь мне не хочется сюда приезжать. Все – в асфальте, все яркое, кричащее..." Как тут не вспомнить строку Бродского: "В зрачках городовых блестели купола"!

Хотя кто знает, быть может, имперскость, столь любимая Глазуновым, возьмет – в том числе благодаря его картинам – силу, и купола вновь заблестят в зрачках. Как прежде. Дело за малым...