География

Другое краеведение
Николай Малинин
Собачья площадка


Это мое любимое место в Москве - хотя я там ни разу не был.
Вполне банальное для "совка" занятие: выбрать себе некий персональный рай и мечтать о нем. Эдакий туризм тире онанизм. Чаще всего это, конечно, Париж. Один персонаж у Веллера знал там наперечет все улочки и сколько франков от Монмартра до Сен-Дени. А потом приехал, и оказалось, что никакого Парижа нет, одна декорация.
Мое место в этом смысле куда надежнее.
Проверить его на предмет соответствия мифу - никак невозможно. Еще лет сорок - и умрет последний человек, кто застал его живьем. Да и сейчас их свидетельства сильно различаются. Одни говорят, что оно было большое, светлое, яркое. Другие - что затхлое, тусклое, скучное.
Еще при жизни оно превратилось в "литературу", а преждевременная смерть сделала его символом Москвы, "которую мы потеряли". Но не той лубочной Москвы с Сухаревой башней и Красными воротами, а той, которая и внутри этого мифа оставалась вполне интимной.
Это место исчезло за несколько лет до моего рождения. Не в смысле - сильно изменилось, как Тверская, или испакостилось, как Арбат. Исчезло вовсе - как будто ничего и не было. Как Атлантида или Китеж. Только они ушли под воду, а над нею разлился асфальтом Калининский проспект.
По большому счету Собачья площадка сильно смахивала на площадь какого-нибудь уездного городка. Булыжник, двухэтажные ампирные домики, фонтан в центре. Но каждый из этих домиков стоил целого Урюпинска.
В одном из них - самом невзрачном с виду - жил у Соболевского Пушкин. Жил весело, 18 февраля 1827 года писал Каверину: "…наша съезжая в исправности - частный пристав Соболевский бранится и дерется по-прежнему, шпионы, драгуны, бляди и пьяницы толкутся у нас с утра до вечера".
Один из шпионов стучал Бенкендорфу следующим образом: "О поэте Пушкине, сколь краткость времени позволила мне сделать разведания - он принят во всех домах хорошо и, как мне кажется, не столько теперь занимается стихами как карточной игрой и променял Музу на Муху (т.е. "Мушку"), которая теперь из всех игр в большой моде".
Да ведь вернулся "сукин сын" из Михайловского автором "Бориса Годунова" - и мог позволить себе оттянуться?
Через сорок лет Соболевский зашел в свой дом, обнаружил там казенную винную лавку, и страшно сокрушался: "В другой стране, у бусурманов, и на дверях бы сделали надпись: здесь жил Пушкин. И в углу бы написали: здесь спал Пушкин!" В сорок первом фугас смел угол дома, и в нем сделали нефтелавку. "Если бы знать тогда, куда мы бегали за керосином и ежиком для чистки примусов!" - горевал писатель Им. Левин. Ну, а если б знали - без керосина сидели бы?
Эта "непочтительность" Собачьей площадки к собственному прошлому чудо как хороша. Именно она свидетельствует о его реальном богатстве. Здесь Пушкин спал, тут - ел, там - сексом занимался. И что? Умиляться этому в известных нам формах - памятником, мемориальной доской, юбилеем - как-то не хочется. Страсть к оным говорит лишь о страхе остаться без прошлого. Непрерывно фотографируются или снимаются на видео там, где подозревают несостоятельность своего настоящего.
А у "Собачки" на каждый дом приходилось по две-три эпохи. Напротив пушкинского стоял особняк Хомяковых. Можно поручиться, что именно его гостиную имел в виду Ключевский, когда писал, что "славянофильство - история двух-трех гостиных в Москве и двух-трех дел в московской полиции". Здесь, у Алексея Хомякова сходились Герцен и Аксаковы, Белинский и Киреевские, Чаадаев и Погодин, Грановский и Языков. "Сверх участников, - вспоминал Герцен, - приезжали охотники, даже охотницы, и сидели до двух часов ночи, чтобы посмотреть, кто из матадоров кого отделает и как отделают его самого".
В ХХ веке гостиные стали кухнями, те же споры закипели в квартире Синявского-Розановой (все на том же месте) - и это, наверное, единственное, что можно было сделать "для" Собачьей площадки. Представляю, как разматерилась бы Марья Васильевна, узнай, что их дом собираются почтить бронзовой доской "памяти диссидентского движения".
Правда, в двадцатые "Собачка" чуть спасовала и устроила в хомяковском доме "Бытовой музей 40-х годов". Но и он был на редкость далек от всякого чинопочитания. Просто - вещный мир эпохи: трюмо, канделябры, табакерка, камин, щипцы для свечей, чубук, сонетка, иконы, зеркало-шпион, бонбоньерки, альбом, несессер. Главная в идейном плане комната простодушно поименована "говорильней".
Потом в этом доме было Щукинское училище. А в соседнем - Гнесинское. В неоготическом особняке купца Мазырина, что напротив, заседал Союз композиторов. В соседнем с ним - в 1912-м жила Цветаева (позже переехав в Борисоглебский, еще шаг в сторону).
Короче, добра было столько, что дилемма напрашивалась сама собой: то ли превратить все это в один большой музей, то ли снести к чертовой матери. Удалая "оттепель" склонилась ко второму - теперь это принято клеймить "беспамятством". Да, Новый Арбат катком прошел по Собачьей площадке, не оставив ничего. Но в этом своем радикализме он как-то на редкость честен. Особенно на фоне сегодняшних "новоделов", храма Христа Спасителя и Казанского собора.
Мы похоронили собственную историю, но зато не подкрашивали ее, не рядились в наследники чужого добра. Порвалась связь времен - и Калининский был необходимой метафорой этого обрыва.
Конечно, архитектура его далека от совершенства. Но в Москве мало что совершенно, не Питер чай. Зато в нем, как ни в одном другом сооружении, явлены все ценности той трогательной и наивной эпохи. Проспект - прагматик, атеист, технократ, демократ. Он абсолютно бесстрастен и как-то бесхитростен. Он весь - на ладони. Кругом - стекло. Все прозрачно, подглядываемо, невесомо. Его пролетаешь вмиг, он равнодушен и отстранен. Это, действительно, похоже на свободу. Тем более рядом с репрессивностью "московского стиля", навязавшего нам любовь к отеческим гробам и коробам.
Этой возможностью выбора мне и нравится Новый Арбат. Ты можешь любить его, а можешь - свою виртуальную Собачью площадку. В конце концов, ты можешь любить их вместе - как два полюса одного города. Но принципиальная субъективность этого выбора не имеет ничего общего с каким-нибудь 850-летием столицы.
Когда-то слово "москвовед" было синонимом слова "диссидент". Потом подтекст переменился: оно стало значить "почвенник", "русофил". Но и правый крен Общества охраны памятников, и пресловутая "Память" - ничто по сравнению с размахом нынешнего официального москволюбия. Невозможно никакое искреннее высказывание, никакое интимное волеизъявление.
Сегодня "москвоведом" быть если не стыдно, то, по крайней мере, неловко. "Опошлено слово одно и стало рутиной". А ведь мы действительно любили этот город. И вряд ли объяснишь - почему. Потому что человеку свойственно любить свою родину? Но та Москва, которая вдохновляла прежних краеведов, не была нашей родиной - ни исторически, ни географически. Она осталась где-то в начале века и ограничена была, самое большее, Камер-Коллежским валом.
А мы - мы обретались на окраинах, и в доскональном знании старой Москвы был некий шарм излишества, непрактичность, возведенная в эстетику. "Я могу прожить без необходимого, но без лишнего прожить не могу" - в нас говорил романтик.
Эти очереди в Доме книги, это столпотворение в Некрасовке, это братство реставрационных субботников... Замечательное единение на абсолютно лирическом основании. Ничего утилитарного, образ старой Москвы чаровал нас как произведение искусства.
Он обладал всеми соответствующими признаками, и более того - был образцовым примером синтеза искусств, о котором грезит всякий художник. Протяженный во времени, он вмещал камни, краски, звуки, судьбы, реку и облака. Конечно, такое восприятие было несколько идиллическим, может быть - в пику советской идеологии. Но благодаря этой идеализации образ былой Москвы обретал еще один признак художественного произведения: он совмещал в себе мир реальный и мир вымышленный. Мы смотрели на Москву глазами поэта, художника, а просто так - на Москву глядеть бесполезно: "Просто так - не услышите крыши притихшие, // Просто так - не оцените плечи мостов, // Просто так - вам и церкви покажутся лишними, // Просто так - не поймете полет куполов".
И конечно одухотворен этот образ был никому не внятной ностальгией. Это была самая настоящая тоска по родине. Мы чувствовали свое кровное родство с той Москвой, мы - родом оттуда. Родившиеся через много лет после того, как та Москва сгинула, растаяла - мы тосковали по ней как по вполне реальному покинутому отечеству. Мы искали ее, меряя безликие километры новых проспектов, захлебываясь на бескрайних просторах строгина и бирюлева. И не было ничего радостнее, чем найти в сегодняшнем городе кусочек той, нашей Москвы: Патриаршие пруды, Ордынка, бульвары, переулки, Серебряный бор...
Но никому и в голову не приходило восстановить этот образ. "Былое нельзя воротить и печалиться не о чем". Не совсем так, печалиться есть о чем, но кто бы мог подумать, что наше наивное мечтанье о прекрасном прошлом обернется таким чудовищным каменным бредом. Воскрешение предков прекрасно - как мечта, но в лужковском варианте это даже не спектакль, а пошлая обманка, рекламный трюк.
А на очереди - новый проект. Движение с Нового Арбата убирают под землю, наверху, как водится, водружают фонтаны, чтоб под сенью струй еще привольнее пилось и кушалось. Делает все это Михаил Посохин-младший - во исправление, так сказать, грехов папы, прорубившего Калининский.
Отрадно тут только одно: про Собачью плоащдку уже никто не вспоминает.








© 1998,1999 Guelman.RU. © 1999 Московская Альтернатива. | Создание и поддержка - GIF пишите нам
www.reklama.ru. The Banner Network.