|
|||||||
|
Вячеслав Курицын Старыми молитвами (август)Вот уже лет пять литература живет без концепций. Не громковещается о возникновении новых течений, Павел Басинский не подымает со страниц "Литературной газеты" на борьбу с постмодернистским идолищем потешные полки "русского реализма". Сошли на нет большие литературно-критические статьи: "процесс" пропал, осталось цвести сто локальных цветов. Литературные критики превратились в литературных журналистов: теперь от нашего брата требуется не иерархия Парнаса, а расписание поездов. Подводятся итоги, пишутся воспоминания, издаются антологии. Выходят книжки, которых ждали десять лет назад. Некоторые из них и сейчас выглядят неожиданно свежо. Так случилось, скажем, со сборником Егора Радова "Все рассказы", красиво выпущеном "Пятой страной" (бывшая "Гилея"): хорошо читается, неплохо продается - но это уже не способно изменить общие представления о литературном пространстве, нечего менять. Сейчас не время теорий; особо горячие (или холодные?) головы вообще уверяют, что оно прошло навсегда. Тем интереснее редкие попытки оценить, что же происходит с явлениями, еще недавно определявшими содержание нашей гуманитарной мысли. Концептуализм. Секта без паствы В Тель-Авивском литературно-художественном журнале "Зеркало" (номер 11-12 за прошлый год; последний на данный момент) беседуют Александр Гольдштейн, известный эссеист, лауреат Антибукера и Малого Букера, и Павел Пепперштейн, художник-медгерменевт, младоконцептуалист, соавтор нашумевшей эпопеи "Мифогенная любовь каст". Выясняют, почему московский концептуализм - такое "эксклюзивное" явление, признанное интеллектуалами и Западом - до сих пор вызывает раздражение "в среднеинтеллигентской среде". Пепперштейн говорит о двух реакциях раздражения: одна связана с тем, что концептуализм обязан своим рождением соц-реализму и тащит, таким образом, несмываемое пятно тоталитарной эстетики; другая тематизирует холодную рациональность течения: дескать, угроза теплому живому телу гармонии. Гольдштейн в ответ сообщает, что у него лично "страха нет и в помине", но - при всем понимании виртуозности сорокинского, например, письма - есть "тоскливое недоумение, проистекающее из того, что словесность этого склада не имеет ни малейшего касательства к моей жизни". Оба автора, мне кажется, лукавят, или действительно позабыли деконструировать свою собственную позицию. Концептуализм как корпус текстов (зачастую неудобоупотребимых; кто-нибудь, кроме корректора, прочел ли роман Б.Гройса, состоящем из одной фразы в четырех тысячах вариантах?) никогда не претендовал на любовь "среднеинтеллигента". Концептуалистские же идеи в современной культуре востребованы повсеместно: от прозы Пелевина и "Старого телевизора" до клипов модных групп (то же самое может происходить на уровне индивидуальных судеб: Комар&Меламид легко превратили свои прозрения в материал для коммерческих аттракционов). Настаивая же на чистоте отстранения, на рефлективном подходе к литературе, - на том, чем славен концептуализм кроме собственно приемов, умения работать с другими языками - Пепперштейн не может настаивать на любви масс. Гольдштейн же, который еще и в другом материале номера "Зеркала" не преминул заметить, что разочаровался в Пригове и Сорокине, похож на обиженного ребенка: я Это любил, время ушло, я Это теперь не люблю, и значит Это - ущербно. Величие концептуализма в том, что и через пламя памяти о настоящем соцреализме, и через бодягу застоя, и через перинатальные матрицы д-ра Грофа, и через дебри рынка он тащит свой сюжет. Концептуализм - это разговор о языке разговора, но не только, это и разговор о теле разговаривающего, это мистическое учение, где чашей Грааля оказывается возможность высказывания. Откровенно религиозны юродствующий Пригов и мерно камлающий Рубинштейн, только "эстрадный" контекст заставляет забывать о мистической подоплеке их деятельности. Но вот "Мифогенная любовь каст" (роман написан Пепперштейном вместе с С.Ануфриевым) - эзотерическая история Великой Отечественной войны. Парторг Дунаев, погибший в первые же ее часы, попадает в условно параллельный мир, устроенный по законам психоделической топологии, и воюет с фашистами оттуда. Этот изощреннейший текст, изобилующий передергиванием мотивов русских сказок и эффектами измененных состояний сознания, читать трудно: слишком насыщен и специфичен раствор. Но роман прекрасно усваивается по чайной ложке, по фрагменту, по страничке, на каждой из которых есть или "мудрость", или великолепный стилистический кунштюк. Это качества священной книги, которая рассчитана не на мгновенный успех, а на долгую жизнь в поколениях. У концептуалиста не может быть последователя: возможны эпигоны Бродского, но абсурдны эпигоны Пригова или Владимира Сорокина. "Московский концептуализм" - секта, замкнутый круг, коллектив единомышленников, в который невозможно и незачем вступать. Можно (и нужно!) воспринимать его идеи, но не повторять его практики. Лучший пример концептуалистской герметичности - бригада Андрея Монастырского "Коллективные действия": в течении долгих лет группа людей выезжала в чисто поле или на берег реки, чтобы произвести странный ритуал вроде закапывания в землю двадцати пяти будильников, тщательно документируя свои чудачества. Это уже прямое шаманство, участие в котором противопоказано внешнему человеку. Но в том, что в современной словесности - от школы "метафизического краеведения", группирующейся вокруг "Новой юности" до Б.Акунина - силен мотив "мистики пространств" - прямое влияние эзотеричных КД... Подорога. Гуру без учеников "На Ринату Литвинову глядючи, понимаешь, что время ушло, А читать Подорогу пытаючись, даже этого ты не поймешь..." - написал три года назад Тимур Кибиров, поэтически утвердив статус героя: фрукт - яблоко, философ - Подорога. В начале девяностых стал широко известна (и даже модна) возглавляемая Валерием Подорогой лаборатория постклассических исследований института философии (ныне подорогина лаборатория переименована в центр аналитической антропологии). Именно с ней ассоциировалось внедрение в местный контекст идей французских постструктуралистов. Тогда же стали появляться первые книжки дружественного лаборатории издательства "Ад Маргинем", в 1993- году вышел ежегодник, собиравшийся стать флагманом отечественной философской мысли. Но вскоре дело забуксовало. Сам Подорога, решительно отказавшись быть "модным", сочиняет большие загадочные тома, в которых многомудро возится с понятиями типа "складка", - письмо роскошное, но для продажи не предназначенное. Его соратники и ученики оказались лишь добросовестными переписчиками с французского, никто из них не замахнулся на Свое Слово. Но классические деконструктивисты были не только мыслителями, еще и создателями стиля. Как пишет Кирилл Кобрин (чей сборник эссе Описания и рассуждения только что появился в магазинах): "Деррида", например, - нечто четырехколесное, двухместное, с откидывающимся верхом. "Батай" - припахивающие кадавром, назойливо душные духи; "Барт" - сорт трубочного табака, чуть мягче "Кавендиша", "Делез" - анисовая настойка ядовито-желтого цвета. Никто из наших свое имя "трейд-маркой" не сделал. И вот событие: директор "Ад Маргинем" Адександр Иванов выступил в журнале "Логос" (№3, 2000) с критикой самого Подороги... Причем критика эта откровенно ведется с позиций западного консьюмеризма: Подорога не вписался в закордонный контекст, его не переводят, виноват он в этом сам, поскольку тексты его могут быть прочитаны как неполиткорректные, с учениками он себя ведет авторитарно, а потому не создал демократической школы и т.д. и т.п. Такую последовательную похвалу рынку из уст "левого" издателя можно объяснить либо общим мороком текущей эпохи, эпохи, грубо говоря, Путина и Павловского, когда конформизм ("адекватность") не просто становится нормой бытия, но еще и воинствующей идеей. Проблема тут в том, что идея сама по себе, в том числе и идея правильной структуры, оптимальной расстановки фигур и обстоятельств, ничего не решает без творческого усилия личности, а творческое усилие сегодня слишком часто сводится к "правильному позиционированию" (оно же - спасение шкуры). Но "когда я размышляю, я не только не присваиваю себе собственную мысль, но мысль остается единственной возможностью быть-в-мире, быть в том, что является тебе Внешним", - говорит Подорога в интервью Е.Ознобкиной (Книга "РЖ: 1997-...", вышедшая к трехлетию "Русского журнала"), и эта позиция, как и следование П.Пепперштейна высокому концептуалистскому канону, кажется очень важной и достойной в текущем суетливо-позиционирующемся мире. Оглавление
|
