10. ИВИНСКАЯ
Я застал её в нашей стране
устаревшей на максимум лет.
Как некстати - подумалось мне -
у неё за спиной портрет
со скулой, налезавшей на глаз,
с серым чубчиком, счёсанным вкось,
и с улыбкой, в которой снялась,
как актриса, изящная злость*.
Я не видел, как ей нипочём
был он мёртвый в неровных цветах,
как народ приходил с сургучом
на губах - опечатывать прах.
А она всё водила платком
по лицу своему и в конце
поняла, что забыла, в каком
месте губы висят на лице.
И потом постеснялась пройти
прямо к телу, но всё же прошла.
С двух сторон у неё на пути,
как зола, шевелилась толпа.
Все теряли поэта. Терять
было сладко. Сластёны в навал
набросали цветы на кровать,
под которыми он и лежал,
перепачкан пыльцой до бровей,
опыляемый пылью пыльцы,
никому из стоящих людей
не годясь ни в какие отцы.
Он стыдился при жизни сказать,
что природа враждебна любви.
И теперь он не мог не молчать
и молчал беззастенчиво, и
собирался молчать и терпеть
погружение в пенистый ил,
то есть в малоформатную смерть
из последних, как водится, сил.
А на части разобранный ад
был распихан в простого чижа,
в скрип калитки, в пустой палисад,
в черенок от лопаты, в ужа,
в молоко, что течёт со стола,
в кошака, что разлил молоко,
и в нектар, за которым пчела
начинала лететь далеко,
и в растаявший снег, и не в снег,
а совсем даже наоборот,
и в трусцу, исказившую бег
человека, открывшего рот.
По каким-то своим чертежам
этот ад соберёт человек,
шестигубому богу служа
и густой дегустируя снег...…
Как-то раз, безусловно, зимой
на прогулке им так повезло,
что они повернули домой,
чтобы в женщине произошло,
и при каждом неловком толчке
незаметной его хромоты
жидкий косинус** в синем зрачке
не коверкал её красоты.
Объясни мне, что это - любовь,
я в ответ даже не улыбнусь,
а, схватившись за правую бровь,
как гимнаст, на себе подтянусь.
И на этом кривом турнике
я с четвёртой попытки пойму,
как под землю упасть налегке
и подгрызть над собою сосну***;
как явиться зимы посреди
и сказать, ошарашенной, в лоб:
"В красном платье ко мне не ходи,
я не вижу его через гроб"****;
как стояла она босиком,
пряча рыхлое тело в халат,
как не липы, а ивы гуськом
прямо к ней продирались сквозь сад;
как со стуком те самые два
башмачка, упадая на пол,
превращались за кромкой стиха
то ли в шлёпанцы, то ли в обол,
но скорее, что - в шлепанцы. Шлёп! -
это первый упал под кровать,
а второй, точно лодочка, грёб,
всё пытаясь ступню отыскать.
Фигу с маслом ему - не ступню!
И ни пятки ему, ни стопы...
И ни "я", ни "тебя", ни "люблю"
"на пороге" "моей" "пустоты".
Примечания:
* Имеется в виду вполне конкретная групповая фотография, где запечатлены Пастернак, Ивинская с дочерью возле какой-то летней хибары.
** - Пастернак был хром с юности (упал с лошади), а Ивинская, как мне показалось, немного косила.
*** - а как иначе объяснить, что из трёх сосен, которые росли в радиусе могилы, не осталось ни одной?
****Подобную версию "прихода" к ней Пастернака озвучила перед кинокамерой сама Ивинская.