12. * * *

Без особого, значит, труда
ты не вытянешь, старый болван,
кашалота, из тины пруда
показавшего тонкий фонтан...

Мир слезами изнутри
проперепромокнет:
сколько волка ни корми -
всё равно он смотрит.

Насекомый список клятв
и признаний женских
сочиняет ночью блядь в
самом центре N-ска.

"Свет мой зеркальце, скажи...", -
хнычет труп в могиле,
в глинозёме грязной лжи,
самой чистой или.

Папа в телек смотрит - нет
никакого звука.
А тем временем минет
мама жрёт без лука.

Клоун Слава-Асисай -
на канале первом.
Дочь ушла на порносайт
через Proxy-server.

На Бродвее шекспирит
Гамлет-параноик
и с акцентом говорит:
"Бедный мой нью-йорик!"

С калом бурым каламбур
схож не без убытка.
Человек на твёрдый стул
сел заплакать жидко.

Он убивец и злодей.
А на нём - корона.
Серый волк среди людей -
белая ворона.

"Свет мой зеркальце...", - опять
мертвеца докука.
И заснула в N-ске блядь,
как простая сука.

Ливень снега в сад вошёл,
чтобы развалиться -
получилось хорошо
и прочнее ситца.

Спит упорная страна.
Думаешь, - Россия?
Спит, действительно, она
в позе некрасивой.

Между прочем, между тем,
как бы, но не вряд ли,
протоплазмы наших тел
долбятся, как дятлы.

Пахнет еблей трудовой,
неизящной вроде,
ею книзу головой
ангел верховодит.

Быстро он взлетает ввысь,
только брызнет сперма,
ведь она, как дуст для крыс,
для него, наверно.

Нужно женщин возвращать
до одной - по списку:
жизнь прошла, едрёна мать,
высоко и низко.

Очень низко. Высоко.
И немного ниже.
И легко, легко, легко
падал папа с крыши.

Я не буду про любовь,
потому что тут же:
"Зарифмуется ли Обь?" -
думаю натужно.

Подозрительно трава
всходит в огороде...
Вроде мама не мертва.
Именно, что - вроде.

Предсказуемое вплоть
до кофейной ложки
впилось будущее в плоть
прошлому, как кошка.

И стекает время-кровь
из царапин жутких,
и течёт, как речка Обь,
к нам по промежуткам.

Это сказано - вот так,
а на самом деле:
время, видимо, пустяк,
видимый на теле.

Я поэтому гляжу
пристально, в диоптрий,
то на "гля-", а то на "-жу"
по частям и оптом.

Демо-версия творца
на кресте дымится:
инсталляция с конца
началась и длится.

Так мы выпали из тьмы
смертными случайно,
что смертельны стали мы
все по умолчанью.

Цифра троицы святой -
это шифрограмма,
в ней о том, как трижды сбой
сделала программа.

Вот и всё на этот час,
дальше - о погоде:
ливень выстроил каркас
по июльской моде.

Мир захлюпал и течёт
в сторону, налево,
и направо, и вперёд
вдоль пшеницы хлеба,

по дороге на Машук,
где лежит в кровище
(не какой-то майский жук)
червь бумаги писчей:

аскарида, дождевик,
солитер от соли,
белый-белый черновик
от потери крови.

Ты хотел - про всё, про всё.
Так скажи - о детях:
как они живут ещё
на спектральном свете,

как они жестоки, как
сладостно жестоки,
как ножом у них в руках
станет пук осоки,

как хирургами хотят
быть не понарошку,
как они убьют котят,
обезвредив кошку...

Как бы так, чтоб не забыть
их назвать до кучи:
"Волчья кровь и волчья сыть,
нежный потрах сучий".

"Сладко не уразуметь,
мир, который насмерть
подавился словом "смерть",
как астматик астмой,

сладко попросту лежать,
петь... и не без грусти
самому себе сжимать
старый пенис русис", -

как последняя мечта
может пригодиться...
Жизнь не то, чтобы чиста,
но блестит, как спица.

Пусть блестит себе, пока
блеск имеет место
в небесах, где облака
поднялись, как тесто.