на "Кысь" Татьяны Толстой

Вячеслав КУРИЦЫН

ВремяМН

Действие "Кыси" Татьяны Толстой ("Подкова" "Иностранка) происходит в Москве лет через двести с гаком. Случился Взрыв, мобильников и электричества нет, людей осталось чуть, по болотам растет ржавь, в лесу сидит кысь, главным блюдом является мышь, над верхушкам клелей и дубелей летают черные зайцы. Главный герой - маленький человек - работает переписчиком. Переписывает всю русскую литературу, которую якобы сочинил текущий правитель города карла Федор Кузьмич. Бедствует, иногда и худой мыши на ужин не имеет. Потом женится на дочке Главного Санитара (так называется местное ГПУ), катается в сыре-мысле, нежится в перине, но скоро начинает тосковать. По чему? До по буквам! У тестя прихована старопечатная библиотека, герой погружается в беспробуное ковровое Чтение, а когда книги кончаются, берет санитарский крюк и идет убивать-книги добывать. До сего или почти до сего момента - прекрасный сюжет ("сужет") для притчи. Лучшие страницы - первые полторы сотни. Про маленького человека на ледяных ветрах бытия: с чудовищной пронзительностью выписанная русская тоска и хандра. Вот-вот начнется что-то очень страшное. И рядом с пропастью этой непроглядной, как и в рассказах Татьяны, - хищный цинизм глазомера. Высокое мастерство радует безотносительно к предмету: и над фантазиями о Последствиях (у каждого живущего после взрыва свое Последствие : у кого три ноги, у кого хвост) трудно не смеяться. Голубя после "Кыси" трудно именовать иначе чем "птица-блядуница". Это сочетание пронзительности и расчета и создает "глубину резкости", чудо Толстой.

Но потом в романе что-то ломается. Читатель "Времени-МН" уже знаком с версией Бориса Парамонова: будто бы "Кысь" есть окончательное разоблачение национального неумения жить в истории, а лишь в мифе, а также русского логоцентризма. Дело не в том, насколько эта мысль актуальна (вряд ли она в повторяемости своей более продуктивна нежели отмечаемая Парамоновым морочная повторяемость русской истории). Притча может и старомодной мыслью питаться, у нее своя логика (то же самое мне приходилось писать в связи с другой опубликованной в этом году притчей про слова и последующее насилие: "Буквой А" В.Маканина).

Дело в том, что идея антилогоцетрическая исчерпала свой, что ли, творческий потенциал, оплодотворив несколько яростных статей и сколько-то страниц Сорокина. Не очень верится, что и Толстая иллюстриовала этот концепт, но...

Когда в романе заводится идеология, грусть-тоска исчезает и начинается фельетон. Придвигаются к глазам читателя диссиденты - получается карикатура. Новый правитель Указы пишет - памфлет. Аллюзии лезут, как ржавь (даже "семья" кремлевская чикнута: уж казалось бы...). И в топку языка уставший автор перестает подкидывать новые уголья. Финал такой: два кухонных диссидента говорят "давай, брат, воспарим" - и воспаряют. В небо. Но ведь это застольный каламбур, а не финал Большого Романа. Не побеждает Толстая логоцетризм, а подтверждает, сколь его присоски крепки.

Назад в "Коллекцию рецензий на "Кысь"