Елена Соловьева

Сказка восьмая.
У страха глаза велики

(история одной коллекции)


Пусть мне никто не поверит, я знаю точно: бикфордов шнур этой истории мы, совершенно случайно, подожгли в полдень, когда решили зарыть под кустом сирени секретик.

А жара стояла фантастическая, и миражи, струящиеся над раскаленным асфальтом, беременели грозными призраками, но поскольку азбука предзнаменований еще не была освоена нами полностью, мы с беззаботной настойчивостью несколько часов подряд вызывали гномика. Он не появился. Зато с той стороны зеленого бутылочного стекла, зарытого под сиренью, к вечеру блестела уже совсем не золотинка, а круглый, с вороноўй цыганщинкой глазик. Он медленно разлепил тяжелые от черной слизи ресницы и вращал пасленовым зрачком.

Ближе к ночи запах цветущего табака смешался с легкой дымкой, и в город с запада въехали фургоны передвижного зооцирка. Они появились в тот час, когда оранжевое солнце лениво плавилось на сковородке заката, перегородив шоссе на стыке с горизонтом. Забыв о секретиках и гномах, мы любовались яркими бортами машин, и совершенно не обратили внимания на длинные тени, кривляющиеся за ними. Неестественно подвижные, они, казалось, сию минуту готовы зашипеть и сигануть черными кошками прочь от своих хозяев, но пока, прикидываясь из последних сил, хранят приличия, позволяя себе самую малость - прихотливые кренделя на пыльной обочине, как намек на то, что они, тени, принадлежат не твердым предметам, а чему-то зыбкому и текучему.

В сущности, это были первые признаки того, что в бреши нашего мира, пробитые жарой и неуклюжими заклинаниями, хлынуло необъяснимое.

Я тоже не предала значения странному сну, хотя, как выяснилось впоследствии, он относился к редкой породе оборотней, к самым настойчивым из них, тем, что раз появившись, преследуют уже всю оставшуюся жизнь, и, трусяў голодным волком где-то по краю сознания, цинично натягивают чужую личину, едва ты соберешься разглядеть их поближе. Также, если верить моей тетке Марине, обманывает пресная вода приморских степей. Она становится соленой, как только дело доходит до последнего глотка. Последним глотком и сутью сна был страх. Та его разновидность, что сродни зуду роста - мятный холодок предчувствия в области груди и лопаток.

Я видела: клубок цементных лестниц подъезда и окно между вторым и третьим этажом. На широком подоконнике - заголившийся подол коричневой формы, весь в луне и пыльце ночных бабочек, потом - ослепительные колени Вишни, Зеленой королевны 9-б, признанного кумира всех младших школьниц.

Выше я смотреть боялась, потому что медленно движущиеся тени с дурной решимостью учительского жеста сперва стирали ее лицо, затем рисовали заново; и то раскрывался гипюровыми крыльями образ старшей шеф-феи нашей октябрятской звездочки, то сгущались душные сумерки сиреневых зарослей, где позвякивала гитарная медь, чадили огоньки преступных сигарет и покрывались росой по утрам изуродованные тела парковых скамеек, на которых финками шпаны с незапамятных времен выскоблены матерные слова и имена любимых.

Но больше всего я боялась попасть в паузу между монотонными движениями теней и на том месте, где должно быть лицо Вишни, не увидеть ничего. Вернее, увидеть голову без лица: на грациозной шее - гладкий блин, обрамленный белокурыми завитками, но без единой отметины. Рыбий пузырь, растворивший глаз, нос, губы, изгиб ушной раковины, словом, каждую черточку, изученную мной со всем жаром детской влюбленности в Королевну.

Спас меня от кошмара крик слона, и, выглянув за окно, я увидела - там, где еще вчера расстилался скучный асфальт площади - призрак, добредший до города. Над караван-сараем вагончиков и звериных клетушек - конусообразный балаган, под вылинявшим пологом которого скрывался зарешеченный шар Серебряного мотоциклетчика. И если раньше звезды, всходившие над нашим городком, напоминали заплаканные женские глаза, то теперь им надлежало сиять со всей фальшью сценического костюма Алексея Орлова -"короля вертикальных гонок, мастера и чемпиона" - если верить расклеенным по городу близоруким афишкам.

И каждый вечер, едва зажигались прожектора, первой у барьера, отделявшего шар от зрителей, стояла Вишня. Она делала вид, что пересмеивается с подругой, но осколок моего сна, мертвая звездочка сирени, счастливый пятилистник, цвет которого умер, превратившись в запах, навсегда запуталась в ее светлых волосах. Так начался роман, который в перевернутые бинокли презрения и зависти рассматривал весь город.

Между тем, жара не спадала, и лукавая двойственность как-то сама собой стала неотъемлимой частью окружающего нас мира. Даже золотые рыбки в аквариумах подмигивали левым глазом, предвещая беду и открыто давая понять, что все совсем не то, чем на первый взгляд кажется. По городу же горячим сквозняком носило обрывки невероятных историй.

Мы жадно собирали их в течении дня, а потом, чтобы получалось страшнее, пересказывали друг другу в темном углу чердака, который после того, как гномик не появился, из Лаборатории был переименован в Штаб. Особенно занимала нас история Аллы Николаевны, классной руководительницы Вишни, одинокой преподавательницы русского языка.

Не так давно она встретила у дома с вывеской "...елеон...аф..."
мою тетку Марину, и, взяв ее под руку, призналась как на духу, что сил терпеть больше нет. Оказывается, к Алле Николаевне зачастила по ночам прежняя хозяйка ее теперешней квартиры, тоже одинокая преподавательница русского языка, умершая полгода назад.

Ночная визитерша входила в форточку с большой клеенчатой сумкой и, не снимая плаща, усаживалась бывшей коллеге на грудь. И то пугала несчастную намеками на страшные события, которые должны вот-вот произойти в городе, то требовала поставить за упокой своей души свечку, то, в порыве слезливого великодушия, обещала раскрыть какую-то тайну, конечно, при условии, что просьба ее будет выполнена.

"Свечку я, в конце концов, поставила, - краснея продолжала Алла Николаевна, - но вы представляете, Мариночка, чего мне это стоило, я ведь член партии. Так эта бестия, - тут Алла Николаевна едва не перекрестилась, - притащилась ко мне снова. Лицо цвета вареной рыбы и такие же белесые, без зрачков, глаза. Прохныкала что-то похожее на "спасибо", потом кивнула на свою сумку. "Здесь, - говорит, - то, что будет интересно тебе и другим." Я запустила руку внутрь, а там -сырая земля и еще что-то, как будто отрубленные пальцы. Я конечно закричала, проснулась и теперь не знаю, что про все это думать."

И моя тетка Марина, которой от рассказа приятельницы стало явно не по себе, сочувственно кивнула, и с деланным равнодушием, которое давно усвоила в отместку тем, кто называл ее за глаза Ведьмой Радугой, поправила волосы, затем что-то долго искала в ридикюле, извлекла, наконец, из его недр, пропахших корицей, кинжальчик губной помады, повертела в руках, сунула обратно и со вздохом сказала: "Это одиночество, Алла".

И кто знает, что она имела ввиду? Нелепость собственной судьбы? Одиночество Аллы Николаевны, состоящее из редких звонков сестры, монашеской скромности школьных обедов и портрета актера Вячеслава Тихонова в форме штандартенфюрера СС на прикроватном столике? Или речь шла об абсолютном одиночестве ночной визитерши, ледяные объятия которого отдавали, на наш земной вкус, сквозняком космических странствий и слизью дождевых червей, и которое она просила согреть маленькой, теплой свечкой?

Но нас, собирающихся в сумерки на чердаке, особенно занимала последняя версия, и ни один вечер прошел в обсуждении того, что же хотел передать через Аллу Николаевну призрак в сером плаще.

Кое-что стало проясняться в августе, когда от жары начали дымиться терриконники, и одна именитая газета сообщила стране, что в нашем городке, на отвалах угольных шахт обнаружен неизвестный ученым минерал кроваво-красного цвета. О том, что местные на поиски новоявленного чуда не спешат, газета помалкивала. Зато разглагольствовал сумасшедший коллекционер Можайкин. Он распахивал перед нами свою кунсткамеру карьерных мутантов. Он предлагал "попробовать на язык" мутноватую сосульку нашатыря, он любовался раздутой, как голова гидроцефала, розочкой и говорил: "В карьерах неспокойно. Мало того, что огонь земли слишком близко подошел к поверхности, так еще объявился дурной человек".

С этим-то дурным человеком, а если точнее, беглым уголовником, который, как говорили, прятался где-то в карьерах, мы и связывали невнятные предостережения ночной визитерши. Тем более, что содержимое ее клеенчатой сумки как-то рифмовалось в нашем сознании с полиэтиленовым пакетом, найденным по слухам неделю назад, и со страшной его начинкой - изуродованным трупом четырнадцатилетнего мальчика, того самого Рината, который "ушел из дому и не вернулся" еще в середине лета. (Его фотография появилась на стенде "Найти человека" одновременно с заполонившими город афишками Алексея Орлова, и два мутноватых портрета, на мой взгляд, были странно похожи.)

А версий, которыми горожане, перешептываясь, пытались объяснить страшное изуверство, было две. Одни говорили, что таким образом беглый свел с отцом Рината, тоже когда-то сидевшим, таинственные счеты, другие вспоминали про события прошлого года в соседнем городке. Но слов "серийный" и "маньяк" тогда не знали даже журналисты местной газеты, которая, как старенький доктор, прописывала читателям микстуры, приготовленные из сводок соцсоревнований, и, словно следуя клятве Гиппократа, скрывала опасный диагноз.

Мы же, справедливо полагая, что у беглого в городе должны быть подельники, и в пику родителям, которые уже не отпускали нас гулять допоздна, начали собственную охоту, добравшись в запале страха до пустыря старого города, к захиревшей речке с неприличным названием, куда выходил окнами дом толстой цыганки Кати, продавщицы разноцветных чудес.

Ночью за своей порцией удовольствий сюда сползались тени со всей округи, а днем ледащий мужичонка Семен клевал носом на покосившейся веранде, распродавая остатки: грустных леденцовых птах на палочках и ядовитое золото в утробе плюшевого ларца. Вместо левого глаза у катиного Цербера был протез, и этот костяной шар никогда не затягивался старческим, в синих прожилках, веком. Нам же казалось, что уже не добродушный Семен, а кто-то внутри него, пока тот дремлет, следит за нами пристально и бесстрастно. Собственно же Семен в Семене возвращался к жизни, стоило скрипнуть калитке. Но степень воскрешения зависела от того, кто вошел.

Семен сгибался в три погибели, если на машине, блеском затмевающей мотоцикл Алексея Орлова, приезжал гонец по имени Червоня, с внушительным свертком под мышкой и золотой печаткой на безымянном пальце. Семен огрызался как старый пес, лениво принимая монетки от детворы. Семен живо начинал вертеть головой, когда в ограду входили, пряча лицо, женщины.

Говорили, что Катя мастерица "заговаривать" нежелательные плоды любви, и те, кому не повезло, скользили черными пчелами в хибару на ее заднем дворе, предвосхищая зловещие тени ночи, и стараясь как можно незаметнее пронести скорбную свою взятку туда, где блестели радушно катины фальшивые зубы и перстни. Хлопала дверь, задергивалась цветастая шторочка.

В тот вечер, когда на пороге этого улья страха появилась заплаканная Вишня, мы, по обыкновению, сидели в "засаде", и сырой запах остывающей золы раздражал нам ноздри, и между выгоревшими полотнищами занавесок осталась узкая, не толще кухонного ножа, положенного плашмя, щель, для того, чтобы я, приникнув к ней, рассмотрела, как со скоростью кровоподтека набухает, сминая нежные ткани реальности, мой сон-оборотень.

Я снова наяву различила сияющие белизной ноги Вишни, почему-то согнутые в неестественной позе, заголившийся подол ее сарафана в цветочек и сверкающие непростительно близко к этому катины перстни. Лица Вишни я так и не разглядела, потому что кто-то из товарищей, горячо дышавших мне в затылок, потерял равновесие и уперся рукой в стекло хибары, оно хрустнуло, белые колени метнулись в тень, катин лик, напротив, проступил ярче, будто освещенный серной спичкой, все зашаталось и затрещало, "кар миндж, Семен, - закричала Катя, - спускай собаку", захлопали двери, звякнула цепь,
и, прежде чем сыпануть врассыпную, мы оцепенели на мучительно длящуюся секунду...

И магниевая вспышка страха ослепила наши лица, и стало ясно, что уже ничего не исправить, что, пытаясь украсить убогую действительность ядовитыми цветами, мы добрались до темного начала всех ужасов, туда, где увязая, погибает детство, и где коллекции страхов, которую мы вдохновенно собирали все лето, чтобы распробовать жизнь на вкус, суждено, наконец, взорваться ослепительным фейерверком...

Что: Алла Николаевна, приняв от своей ночной визитерши страшную эстафету, скоро умрет, но сперва со словами "они мне больше ни к чему", выбросит на помойку весь картонный груз золоченых виньеток и бархатных знамен - килограммы почетных грамот - единственное, чем щедро одарила ее жизнь.

Что: Алексей Орлов в конце концов растеряет весь блеск своей чешуи, навсегда заразившись чахоточным излучением звезд нашего городка, и пораженная Вишня, случайно узнав его через десять лет в пьяном механике частного автопарка, так и не сможет понять, почему когда-то любила эти трясущиеся руки и мутные глаза до того, что готова была повторить их в своем ребенке.

Что: Червоня, племянник Кати и единственный из ухажёров Вишни, рискнувший тогда "набить морду" Королю мотоцикла, через те же десять лет убьет обыгравшего его в карты каталу и, блеснув золотыми коронками на скамье подсудимых, навсегда растворится в романтическом мире "тюрем и пересылок", о котором плакала его гитара в душных зарослях майской сирени.

Что: Катин дом останется стоять там, где стоял, но навсегда потеряет для нас свою привлекательность, как бабочка, с крыльев которой слезла пыльца, как треснувший калейдоскоп, обнаживший жалкую природу своего чуда.

И только сумасшедший коллекционер Можайкин героически сгинет в карьерах, выполняя "священную миссию". И никто никогда не узнает, нашел ли он кроваво-красный минерал, который считал философским камнем и душой города, потому что огненные ямы, "ведьмины свищи", вечно тлеющие изнутри адские пустоты на телах терриконников видимо все-таки существуют.

Пояснение от автора

Терриконники - отвалы угольных шахт, куда годами вывозится отработанная порода. Иногда достигают весьма внушительных размеров в высоту и выглядят как холмы розового или светло-коричневого цвета. Считается, что внутри них постоянно тлеет огонь и поэтому, если решил взобраться на вершину, нужно быть очень осторожным, чтобы не угодить в огненную ловушку. С геологической точки зрения терриконники привлекательны тем, что ввиду специфических условий здесь образуются интересные минеральные образования, так что определение "карьерные мутанты" вполне правомерно. В тексте как раз говорится о таких вторичных минералах. "Сосулька нашатыря" - минеральная соль, "розочки" - небольшие по размеру, очень оригинальные на вид друзы гипса.

Июль-август 2001
г.Очаков.

СОВРЕМЕННАЯ РУССКАЯ ЛИТЕРАТУРА



Rambler's Top100