Она была чрезвычайно красивая женщина. И стерва. Конечно, вовсе не обязательно, что все красивые - стервы. Тем не менее, красота в женщинах - это вовсе не абстрактная красота. Абстракция - всегда пустота и выхолощенность; по отношению к женщинам она материализуется в виде розовой кукольности, которую так любят демонстрировать на конкурсах красоты, в модных магазинах и в салонах художников-традиционалистов. Если бы я был режиссером и снимал кино, я бы выбрал на роль героини рассказа Любовь Полищук. Что-то в этом роде. Всегда неожиданная, дразнящая приманчивость и полное пренебрежение к мужикам. Ее основной чертой было высмеивание самоуверенных самцов и подруг, которые к ним припадают. Она ярко красила губы и ногти и предпочитала из одежды сверкающую белизной блузку, приталенный пиджак, и короткую узкую юбку, открывающую ее потрясающие ноги, которые она любила сплетать, когда сидит, или поигрывать классической туфелькой-лодочкой, с особым изяществом подчеркивающей крутой подъем ступни и изумительные по красоте лодыжки. Она никому не давала спуску, в том числе и мне. В этом было нечто удивительное, потому что я никогда не относил себя к числу соблазнителей. Наооборот, я страшно робел в ее присутствии и втайне ее обожал. Мне казалось, она не могла этого не заметить. Иногда она приходила к нам забирать факсы для своего отдела, и я, пока она ждала своей очереди, всегда пытался предложить ей стул, но она не удостаивала меня даже взглядом. Одним своим появлением она ломала сложившиеся в нашей среде привычки и предрассудки:
· Она никогда не убирала за собой посуду в буфете, потому что для этой цели существовала нанятая работница;
· Она всегда садилась на переднее и самое удобное место в институтском автобусе, которое обычно предназначалось начальнику;
· Она не сдавала деньги на чай и булочки и никогда не участвовала в утомительных чайных церемониях, а во время проведения оных - бесцеремонно продолжала работать за своим столом;
· Она не поливала цветы на своем подоконнике и никогда не брала домой шторы, чтобы выстирать их накануне праздников.
За это ее люто ненавидели. Порою мне казалось, что она получает очередную порцию наслаждения, когда кто-нибудь, пытаясь оскорбить или унизить ее, вступал с ней в перебранку. Не было случая, что бы тот, или та, даже будучи тысячу раз правы, не отлетали от нее с раскрасневшимися щеками и ушами, а она становилась еще более обольстительна в ореоле вечной победительницы. Ей нравилось быть стервой, она извлекала для себя массу удовольствий из существования в этом образе. Жила она одна. Совсем одна, в том смысле, что никому и никогда не удалось увидеть ее в паре с кем-нибудь, хоть отдаленно напоминавшем любовника или любовницу. Я восхищался ею и втайне желал ее, но понимал совершенно отчетливо, что желание это совершенно недостижимо.
Однажды под Новый год мы собрались, по традиции, в самый последний рабочий день, чтобы всем коллективом отметить наступающие торжества. Она вынуждена была разделить с нами компанию, потому что деньги на это мероприятие собирались не вскладчину, а выделялись начальством, которое, желая вручить сотрудникам новогодние подарки, настаивало на присутствии каждого. Был заказан небольшой зал на последнем этаже самого отдаленного университетского корпуса. Когда мы там собрались, в здании уже почти никого не оставалось и свет повсеместно был выключен. Было даже немного жутко: мы сидели за длинным столом, уставленным всевозможными яствами в слабоосвещенном зале, оформленным в готическом вкусе, а за окнами и за пределами этого зала была кромешная тьма. Даже в туалет, который находился внизу на первом этаже, приходилось пробираться чуть-ли не ощупью. С нами в компании находился один приглашенный. Это был видный дяденька, накануне прибывший в командировку и не успевший уехать домой. Он сидел напротив Тамары Васильевны (той, о которой я рассказываю). Сначало все шло хорошо. Пили, ели, закусывали, поздравляли друг друга. Леня играл на рояле мазурки Шопена, потом Артемьева, потом какие-то шлягеры, кто-то пытался танцевать. Периодически выходили во тьму коридора перекурить. Однажды, вернувшись с перекура, я заметил, что дяденька и Тамара Васильевна с интересом смотрят друг на друга и ни о чем не говорят, будто бы разговор между ними уже состоялся.
- А вы, Тамара Васильевна, - явно желая съязвить, спросила Леночка, - вы где будете встречать Новый год? Опять одна, или вдвоем с телевизором?
Хохотом поддержала свою подругу Зоя.
- У меня нет телевизора, - парировала Тамара Васильевна, - и я, в отличие от вас, Леночка, пьяного муженька на своей спине не таскаю. Что касается Нового года, то я предпочитаю встречать его за границей. В прошлом году была в Мюнхене, а послезавтра улетаю в Париж. Да, да, милая, целую неделю пробуду в Париже; может быть и вы, в перерывах между стряпней, посмотрите по телевизору какие там бывают фейверки. - Простите, у вас найдутся спички? - неожиданно обратилась она к приглашенному дяденьке и они оба тотчас встали.
Пока они пробирались к выходу, я все еще сидел за столом и слушал пересуды по поводу сказанного: "Врет!". "Конечно, врет, господи!". "А может быть и не врет, может быть, правда. Что мы про нее знаем?". В глазах у меня стояло лицо этого дядьки, который вышел за ней и выражение лица мне не понравилось; оно было какое-то особенное. Я вспомнил его потное рукопожатие, его привычку вытирать платочком вспотевшую шею, его мясистый утиный нос, веселые смешливые глазки. Что-то тут было не так. Я решил последовать за ними. Когда я вышел в коридор их нигде не было. Я спустился на второй этаж, затем на первый. Кругом не было не души, иногда где-то вдалеке, тускло колебля тьму, проблескивали сигнальные лампочки. Я прошел до самого конца, вдоль огромного коридора и снова поднялся на второй этаж. Я не помню сколько времени, в кромешной тьме, я бродил по длинным путанным переходам. Наконец, внизу под винтовой лестницей, ведущей в аудиторию физического факультета, мне послышались странные звуки. Через минуту сомнений не оставалось, это были они. Но что они делали, боже!
- Так, так, давай, давай, еще резче, еще, еще! Ну же, сделай мне больно! Ну же !.. Не обращай внимания, продолжай!..
Мужчина, кажется, почувствовал мое приближение и каким-то образом сообщил ей; я узнал ее голос, но все еще не верил своим ушам. Не смея, пошелохнуться, стоя шагах в десяти от них, я отчетливо слышал как они ебутся, как хлюпало у нее в пизде, как она мучительно и сладострастно постанывала, как он, разъярясь, все более и более наседал на нее и шумно хрипя, давил ее, как коты давят орущих от наслаждения кошек.
Почти не осознавая, что делаю, я достал коробок и чиркнул спичкой. То, что я увидел, потрясло меня. Она стояла задом к нему и вцепилась руками в железные прутья лестницы. Юбка была задрана до спины, черные колготки приспущены. Белый бюстгальтер висел у нее сбоку, касаясь тесемками грязного бетонного пола. Одной рукой он схватил ее за волосы, так, что она неестественно выгнула шею, как энгровская Анжелика, а другой рукой он терзал ее правую грудь всей своей грязной потной пятерней, смяв и стиснув сосок. Я успел заметить и его огромный багровый хуй, наполовину вытащенный из влагалища.
- Пошел вон придурок, - взревел мужик, и спичка в руках моих погасла. - Пошел вон! Во-он, во-о-он! - пронеслось по бетонному коридору, но я уже бежал, не оглядываясь. Я был омерзителен сам себе, я готов был провалиться под землю. "Кретин, кретин", - шептал я, нахлобучивая шапку, напяливая пальто и выбегая на улицу. Я бежал по зимней аллее в предновогоднюю ночь, мимо темного, зловещего храма, кресты на куполах которого сожрала тьма, я бежал в смятенном, полубессознательном состоянии и повторял только одно слово: "Кретин!". То, что я увидел и пережил было чудовищно, но я не осознавал почему. Впервые, может быть, жизнь открылась мне с задника, во всей своей иррациональной темной жути. Мог ли я подумать, что так бывает, что в жизни это нормально, а не нормален я. "Вот стерва, стерва, блядь поганая, сука!" - выкрикивал я сквозь слезы. - "Как она могла?"
- Кретин! - каркнула ворона, тяжело взлетев с земли и едва не сбив мне шапку.
До дома было не близко. Скоро я устал бежать и перешел на быстрый семенящий, спотыкающийся шаг. Ветер высушил слезы на щеках. Никогда больше с тех пор я так остро не ощущал собственное ничтожество. Жизнь-стерва - будь хоть тысячу раз талантлив, умен, красив, она обязательно найдет способ бросить тебя в мордой в грязь, втоптать в землю, смешать с дерьмом. Люди не сходят с ума, просто, однажды, они видят на кухне, как носик чайника неожиданно превращается в слоновий хобот, или, держа в руках чайную ложечку, они вдруг с удивлением обнаруживают, как она стремительно удлиняетсяся, свивается в змеиные кольца и покрывается блестящими чешуйкакми. Так, и эта длинная улица, по которой я бежал, была уже не улица, а коридор смерти, как на полотнах П. Дельво, или Дж. де Кирико и я среди зимнего ночного белого безмолвия встречал на на своем пути, вместо людей только кошек и собак, как представителей древних хтонических сил. Образ, который я увидел при свете спички, впечатался мне в сетчатку навсегда. Однако, сознание понемногу возвращалось и я вновь приходил в себя, будто после почещины. Ключ от двери в спасительное незнание по-прежнему лежал у меня в кармане. Там была мама, горячий чай, пуховая подушка, шкаф, набитый добропорядочными книгами. Дом, в котором я, по неведению, собирался продолжать жить, был уже совсем близко…
|
