Юрий Цаплин

Маленький счастливый вечер


Содержание

I

Маленький счастливый вечер или Часослов для Наты
"Набоков гордился бабочками..."
"Корреспонденты харьковского телевидения часто спрашивают..."
"Меня слишком много..."
"Надо либо делать то, что любишь..."
"Остается только делать бессмысленные открытия..."
"Сон был глуп: будто я бежал по полю..."
"Я пришел к выводу, что мысль..."
Торопыгин
Родинки
Веселая труба
Клей
Маленький счастливый вечер
Мертвые и живые

II

Из "Исследований"
Сон.
Анализ
Вика, ее больше нет
Писатели
По свидетельству современника
"Вечер великолепно хорош..."
Старик и небо
О писании и постижении
"1. Дайте мне пафос..."
"Секрет писательства состоит, по-видимому, в том..."
Автобус

III

Из "Школы жизни"
Чашка и другие описания
Чтение
Мечтатель

IV

Новеллы спящего мира
Дух вместо человека
Утопленник
Профессор Казанского университета. Хроника
Детская ночь
Брюг
Гитарист

I

МАЛЕНЬКИЙ СЧАСТЛИВЫЙ ВЕЧЕР или ЧАСОСЛОВ ДЛЯ НАТЫ

1995-1996


*

Набоков гордился бабочками, которых описал. Хлебников - своими вычислениями и прогнозами. Замятин строил ледоколы.
Я подумал, если я вдруг окажусь писателем, мне тоже нужно будет иметь какое-нибудь внелитературное достижение, чтобы им гордиться. И я вспомнил, что оно у меня уже есть.
Я изобрел, как нужно чистить расческу.
Вначале я думал, что изобретение это не имеет общечеловеческого значения, но после того, как у меня были случаи видеть, каким образом обходятся со своими расческами другие мужчины, я изменил свое мнение. Я понял, что мой способ и удобней, и эффективней, и проще. Не надо подставлять расческу под длинную струю воды в надежде повыбить застрявший мусор. Не надо методично елозить ниткой или полоской бумаги между каждых двух зубчиков, продувая поминутно. Надо только иметь старую зубную щетку, намылить ее и - пять секунд -

Николай Олейников:
"Хвала изобретателям, подумавшим о мелких и смешных приспособлениях:
О щипчиках для сахара, о мундштуках для папирос..."

*

Корреспонденты харьковского телевидения часто спрашивают, все ли у меня в порядке. Да, все, вот только я постоянно занимаюсь не своим делом и постоянно пью вместо чая крашеную воду. Но здесь ничего поделать нельзя.

*

Меня слишком много. Я не могу стать всем, чем я кажусь.
Люди рождаются голыми, а потом всю жизнь одеваются и укутывают себя, достигая наконец искомой непроницаемости.
Другие люди рождаются одетыми, а потом всю жизнь выпутываются из одежд, стремясь предстать перед миром такими, какие, как им кажется, они есть на самом деле.
Остальные люди умеют улыбаться, идут по двум дорогам сразу, и, надевая рубашку, снимают штаны.

*

Надо либо делать то, что любишь, либо любить то, что делаешь, либо вешаться.
Когда, по крайней мере, не делают того, чего не любят, - это называется достоинством. С этим тоже можно жить.
Когда делаешь то, что любишь, - это счастье; когда любишь то, что делаешь, - это религия.
Когда делаешь то, чего не любишь, - это судьба. Судьба - это птица.
Когда говорят, что можно верить в судьбу, это неверно. Просто судьба может наступить тебе на голову. Считаться с вероятностью этого - вот что значит верить в судьбу.
Человек, считающийся с вероятностью того, что ему наступят на голову, обречен, конечно. Но мыслит он заведомо широко.
А когда что-то называют судьбоносным, голову надо прятать. Это должны знать даже люди, не верящие в судьбу, счастье, достоинство и религию.

*

Остается только делать бессмысленные открытия. Например, если за раз очистить небольшой мандарин, то получится интеграл. Ну к чему это?

*

Сон был глуп: будто я бежал по полю и боялся не устать. Словно бы инверсия страха смерти: боязнь, что вдруг я не умру, а все буду, и буду, и буду - таким же уязвимо живым - безысходно вечно. Занятна в новых дерзких людях клаустрофобия духа - боязнь замкнутого пространства мысли; мысли, хотя бы частично замкнутой на себя. Это правильная боязнь, но она у них сразу - боязнь мысли вообще, их инстинкт - не оставить ни одного канала неподгруженным. Радио лучше, чем магнитофон (тревожный для психики акт выбора, подразумевающий смысл и ответственность, отменяется (а как бы перекладывается) - радиопрограмма льется сама по себе и вечно); телевизор лучше, чем радио (занять зрение - это уже решающе, все равно что выиграть битву в воздухе).
У внеразумного страха глаза велики, и кажется недостаточным нагрузить - глушат. Выключи телевизор, отложи книгу - глухой поначалу мир обступит тебя.

*

Я пришел к выводу, что мысль - это довольно честное понятие. Чего человек не умеет сказать, того он не мог и подумать. Почувствовать - да, подумать - нет. Мысль - это слово. Насколько мысль выразима, настолько она мысль.
Но если мысль - это слово, то слово - это не обязательно мысль. В чем, собственно, и состоит поэзия - в выражении словами не мыслей, а всего остального. Что такое и зачем это выражение? Выражение - это акт коммуникации. Поэзия дотоле по крайней мере будет нам незаменима, доколе не будет существовать других средств передачи неформализуемого. Такие средства есть - кино и т.п. - но пока это та же поэзия.

Торопыгин

Торопыгину купили зонт. Торопыгин покатился с ним в школу. Зонт отобрали, сломали. Торопыгин плакал.
Зонт для Торопыгина был символ. Торопыгин со своим зонтом шел в школу, серьезные мужики со своими зонтами шли в свои офисы. Дождь был один на всех.
Зонт сломали.
Плачь, Торопыгин. Спицы сломанного зонта в сердце твоем. Некуда торопиться, Торопыгин. Тебе теперь долго жить с этим.

Родинки

В рассказе "Родинки" рассказывается об одном человеке, который был геологом и жил в Донецке. И у него была жена, была семья и были дети. И были родинки, вначале немного, но потом они появлялись каждый день, потом по нескольку в день, и вскоре он стал очень пятнистым - думали, что больной. А потом он стал как негр и от него ушла жена. Здесь показана трагедия человека, не похожего на нормального человека.
А потом он уехал помогать в Африку работать, он был там геологом и хорошо работал, и его любили местные жители, особенно одна девушка из одного села, на которой он женился потом. На свадьбе начальник геологической партии сказал им, чтобы жили счастливо. И чтобы дети были. Но в один прекрасный день у него начали родинки пропадать и пропали, колдун сказал, что он нехороший человек, но девушка, на которой наш геолог женился, сказала, что "все равно его не брошу, потому что он лучше, чем негры" и начальник партии забрал их в Москву, где они жили с детьми. А его старая жена вышла замуж за преступника, который сидел в тюрьме и ругался, и ругал нашу жизнь. Он был неправ, потому что тот человек и его негритянская девушка счастливо жили в Москве долго и счастливо, их дети ходили в школу.
Я считаю, что первая его жена была плохой женой, а вторая, хоть и черной, но доброй. Она научилась делать в Москве пельмени.
Я считаю, что неважно, какого цвета геолог, главное он хорошо работал, потому что начальник подарил ему именинные часы. И все люди одинаковы независимо от цвета кожи.

Веселая труба

Очевидцы сообщают, что как-то летним днем Макс с Колей пили пиво.
Распахивалась дверь, Коля выбегал из подъезда, останавливался, трубил в фанфару и с хохотом убегал обратно.
Проходило время, необходимое, чтобы подняться на пятый этаж и спуститься с пятого этажа.
Распахивалась дверь, Макс выбегал из подъезда, трубил в фанфару и возвращался большими шагами.
Проходило время, необходимое, чтобы подняться на пятый этаж и спуститься с пятого этажа - выбегал Коля, и все повторялось.
И Макс, веселясь, смотрел на Колю. А Коля, веселясь, смотрел на Макса.
А трубу потом подарили мне.

Клей

В помещении, куда он вошел, пахло казеиновым клеем.
- Привет, - сказал. - Как дела?
Дедушка пристроил на столе работу, снял очки и поглядел снизу вверх.
- А, Миша... Здравствуй.
- Здравствуй, дедушка.
- Слушай, Миша, - оживился вдруг дедушка и встал, отодвинув стул. - Поможешь мне?
- Конечно.
Между полками и рабочими столами дедушка повел вглубь, в темный угол, и закряхтел, потянув свысока неструганый серый ящик.
- Дай я.
Миша отнес ящик к дедушкиному столу.
- Ставь на стол, - сказал дедушка. - Не бойся.
Миша поставил, а дедушка надел очки и повытаскивал из ящика содержимое. Штук пятьдесят свертков, и все для начала надо развернуть.
- Что это?
- Пока тебе не исполнилось три года, твои родители жили у меня, на Юнгина. Мы разделили комнату ширмой, и я встал в очередь на квартиру. Знаешь, нам всем было не очень-то легко. Я к тому времени уже пять лет, как разъехался с твоей бабушкой, и привык жить один. А тут сын, невестка, ребенок...
- Эту вазу я привез из Самарканда, - продолжал дедушка, разворачивая сверток за свертком и выкладывая на стол черепки. - Она стояла прямо вот посередине, между вазой и ширмой оставался узкий проход с моей половины через вашу в коридор и на кухню. Ты разбил ее, когда тебе было два года, бросил в нее этот идиотский железный грузовик. Посмотри, какой узор.
Миша полез в карман и тоже достал очки из футлярчика.
- Видишь?
Дедушка сложил два черепка - они сошлись, не оставив ни малейшей выщербинки.
- Сейчас я научу тебя клеить.
И дедушка показал, как очищать поверхности, как тонко класть клей, как складывать, и как убирать излишки. Все черепки были пронумерованы.
- Пошли, я посажу тебя за другой стол. Включить лампу?
- Да я сам.
- Тогда я пошел за хлебом, - сказал дедушка, глядя, как Миша осторожно примеряет черепки.
Через пятнадцать минут он вернулся и встал за Мишиной спиной посмотреть, как идет работа. Работа шла медленно.
- Слушай, дедушка, - спросил Миша, - неужели ты думаешь, что я смогу склеить эту вазу?
- А ты клей, - сердито сказал дедушка. - Ты клей.

Маленький счастливый вечер

Попустило. Полулунин побуйствовал-побуйствовал и вочеловечился. Вернулась жена, похорошевшая, и отдохнувшая от Полулунина, и уставшая немного от своих родственников. - Здравствуй, жена, - сказал Полулунин.
- Здравствуй, чертила, - весело сказала жена. Полулунин поставил чайник. Жена ходила по комнатам. Потом неслышно пришла на кухню и встала у буфета по-мужски, ни на что не опираясь.
- Что молчишь? Иван привет передавал? - спросил Полулунин.
- Передавал, - сказала жена.
- Я завтра на работу, - сказал Полулунин, садясь к столу спиной к плите и чайнику. - Ребята звонили. Столовая опять не работает, ты собери мне обед.
- Я положу тебе ветчины, я принесла, - сказала жена, - огурцов, лука, батон намажу маслом, чая, пару яблок, а петрушки, хочешь, к ветчине, мама вчера надергала?
- Зачем лука, - сказал Полулунин.
- Господи, - сказала жена, - с кем целоваться-то собрался?
- Не, лучше не надо, - сказал Полулунин. Он посмотрел на жену. - Ты лучше сядь, - сказал он. - Знаешь что, - сказал он, - давай зато сейчас поедим с луком.

Мертвые и живые

Дроб и Брохот взобрались на кучу парной земли и смотрели собственные похороны. Брохот придирчиво, с легким остаточным удовлетворением отмечал, что все идет по порядку, и вот уже по крышке раскатились первые комья и камешки. Возобновилось кровообращение в его серых руках, впервые после земли и могилы. Через пять минут, когда руки отойдут, он вычистит из бровей земляную крошку. Шедший впереди Дроба и Брохота мужчина остановился, ничуть не стыдясь спустил штаны и принялся истово...
По каменным ступеням спустились влюбленный мальчик и женщина. Снег не лепился и нельзя было поиграть в снежки, поэтому мальчик просто посадил свою маленькую женщину в сугроб.
- Между прочим, некоторым в сугробе холодно, - сказала маленькая женщина, когда они шли к метро.
- Это если некоторых держать в сугробе долго, - сказал мальчик. - А если так, на немножко, то ничего.

II

ИЗ "ИССЛЕДОВАНИЙ"

1993-1994


Сон

Приснилось так: мы с друзьями стоим на базе отдыха "Рассвет", несколько в стороне от торного пути.
А по дорожке на пляж идет Юля.
Кто-то из нас зовет: "Юля!" А она идет.
"Юля!!!" А она идет. Все хором:
"Юля!!!" А она идет дальше.
"Юля!!!"
У нас веселое замешательство, быстро (потому что она идет) происходит обсуждение ситуации. Помню мысль: необходимы другие раздражители! Начинают махать руками, а кто-то кричит: "Э-э-э...", - комментируя нелепость.
Но она проходит, красивая.

Анализ:

Юля - наша общая знакомая - в жизни до контактных линз была девочкой поразительно самоуглубленной, что выражалось в способности не узнать и не заметить проходящего в полуметре одноклассника (который уже издали предвкушал: мимо, мимо, мимо! - укоризненный окрик: "Юля!" - она забавно оборачивается - ...). Эпизод "- Вчера видел Глазкову. - А она тебя? - А она меня нет" частенько фигурировал в веселых устных рассказах и неизменно радовал слушателей.
Интересно, что во сне, при сохранении общего смысла, действие перенесено из, так сказать, оптической плоскости - в звуковую. (Хотелось сказать: подмена зрительной глухоты слепотой акустической.)
В остальном все на редкость реалистично.

Вика, её больше нет

Она сама выбрала.
Она была, в августе 91-го года, в Старом Салтове - и у нас в домике, и в кафе, и на ночной тропинке к озеру.
Она тушила мясо.
Она говорила "классненько".
Она пару раз поплакала. Вообще, она оказалась болтлива и, кажется, откровенна.
Мы говорили с ней, когда она была с нами, и припоминали о ней, когда ее не было. Неважно ведь как, правда?
Она была даже потом, в городе, даже зимой.
Мы были у нее в случайных гостях. На наших глазах материализовался Тимур - и, со своим кусковым сахаром, тоже вошел в анналы.
Вика уже была там, и к ней нечего было прибавить. Она была там, но ее уже не было здесь.
А недавно ее не стало окончательно. Она вышла замуж. Она сама выбрала.
Она была, Вика, ее больше нет.

Писатели

Писатель наводит порядок на столе, чтобы перестать писать.

Ему не хочется подтверждать прогнозы.

- Писателей должно быть мало, - думает писатель. - Но я должен быть одним из них.
Поэтому их много.

Хороший читатель в душе всегда писатель. Плохой - не только в душе.
Поэтому тоже.

Может быть, надо, наконец, признать литературные пророчества дурным вкусом?
А может, даже, отделить судьбу и биографию от литературы?

Стиль, школы и направления меняются, приходят и уходят, - а биографический романтизм ценится неизменно высоко. Зачем?

Давайте разрушим культ красивой смерти, что ли.
Ну ее, в самом деле. Никого она до добра не доводила.

По свидетельству современника

Он был настолько стар, что уже путал своих детей с детьми своей жены, а жена у него была (про жену всегда хочется написать какую-нибудь пакость), а жена у него была. И он был настолько умен, что жил так, как будто бы жены у него не было. И он был настолько стар, что смерть не напоминала ему о себе - и не надеялась застать его врасплох. И он был настолько глуп, что съедал по два-три завтрака. И он был настолько лыс, что невозможно было представить себе маленьких человечков, съезжающих с его лысины на саночках, - потому что как бы они туда забрались? И он был настолько стар, что видел этих человечков в зеркале. И он был настолько известен, что не мог жить без своей фамилии. И он был настолько стар, что жена его Василиса думала, что вышла замуж за лауреата и заместителя председателя правления; и он был настолько стар, что она этим гордилась. И он был настолько стар, что гордился ее гордостью, и он был настолько стар, что добрым словом поминал свою юность, и он был настолько стар, что более не мог постареть.

*

Вечер великолепно хорош и должен быть таким запомнен, - а значит, должен быть заполнен: надо что-то сделать, стать свидетелем, выйти - но, не заметив приготовлений вечности, мы ложимся спать.
И просыпаемся с готовым воспоминанием: вечер был великолепно хорош, а мы легли спать. А вот утро с дождиком, похуже, - и мы опять легли спать.
Воспоминание: как мы ложились спать, не вставая. Воспоминание о том, как мы не приготовили себе никакого воспоминания. И опять вечер, он будет.

Старик и небо

Заерзанные седины; сдерживаемая - клокочущая - одышка. По порядку? Никогда не известно начало. Но ведь можно выдернуть любое из тысячи мелких, ежедневных начал. Можно потянуть.
Можно выйти из дома, как выходит он - седой - плачущий - он спускался по лестнице, испугавшись: как тяжел будет подъем! Можно.
Небо успокаивает старика.
Старики - настоящие туристы.
Небо - небо. Оно показано нам. Как кино. Как больным. Вообще, как людям.
А старик не идет за хлебом, не идет за молоком - молоко киснет. Хлеб черствеет. Это неправильный старик - он идет за небом. Не забрать, просто: куда небо, туда и он. Небо на улице узенькое, - старик идет в сквер.
Небо на улице - река. Старик по дну, он наживка. Кто клюнет - того на небо. Желать на небо не надо. А жалеть - все равно не дано.
Лежать не надо - старик лежит на скамейке. Скамейка зеленая, и сквер зеленый. А небо голубое. Мы на нем, только не с той стороны. На небе, как себе на уме.

О писании и постижении

Я думаю, писать надо сложно и не совсем понятно. Этого требует предмет писания; потому что все, о чем бы ты хотел написать, сложно и не совсем понятно. Если ты хочешь писать просто, значит ты хочешь врать.
Нет, я не считаю, что сложность и непонятность написанного - это объяснение сути вещей. Сложность и непонятность - это еще не объяснение. Но это, в хорошем случае, фиксирует существо предмета. (Как существо предмета спрятано в самом предмете, так оно теперь спрятано и в тексте.) В плохом - хотя бы обозначает, хотя бы дает понять, что у предмета было существо, а мы его потеряли, - как если бы мы потеряли книгу, но закладка с номером страницы у нас осталась.
Писать же просто, повторяю, это заведомо врать. Это все равно, что составить отчет о вилке, но не упомянуть, что ею едят, что она вообще - вещь из человеческого обихода.
Я не говорю, что писать просто - плохо, - потому что это не "хорошо", и не "плохо", и не "правильно", и не "неправильно". К такому далекому от реальности занятию невозможно применить существенные категории.
Написанное просто - бывает забавным именно в силу своей безотносительности к чему-либо настоящему.
Писать просто можно! - осознав вышесказанное, отражая отражение мира, попросту миром играясь.
Однако, - и это поразительно! - люди пишут просто, считая, что объясняют мир! Более того, они думают, что понимают мир!!
Наверное, им кажется, что они живут так же просто, как пишут. Из-за этого они сами и их книжки превращаются в кукол и кукольную посуду - то, чем можно забавляться.
Писать просто можно! - если ты действительно постиг мир и можешь его рассказать.
Люди, которые постигли мир, может быть, уже и были. Но еще не было никого, кто бы смог рассказать мир.

*

1. Дайте мне пафос.
2. Не об одном прошу, но дайте!
3. Мне надоели силы трения.
4. Да, сделайте меня безумным.

К кому я обращаюсь? К чистой бумаге.

Я знаю их много:

Пафос разоблачения (дайте, я буду пускать кровавые пузыри! Дайте!).
Пафос неубитого страха.
Любви.
Дайте мне что-нибудь, с чем не стыдно.
Убейте иронию, с которой легко; что значит: убейте смерть.
Ну почему я не могу?!
Дайте: пафос строительства и участия; дайте бородатый северный!
Сотрите усмешку вместе с лицом.

Что, весело веселиться?

Дайте мне дом, чтобы я мог его потерять, отдайте меня - мне! и чтоб не смел взглянуть со стороны!
У каждого должен быть пафос - так дайте! А пафоса мастерства не бывает! Не бывает, говорю! Не сделать!

каменеет мое лицо

"Заприте меня! Повесьте мне шоры!" - и я кричал искренне.
(Перечитывая - смеялся.)
До вдоха.

Дайте, что ли, полезный пафос хозяев.

1. Дайте мне пафос!

*

Секрет писательства состоит, по-видимому, в том, что чем дальше, тем холоднее: чем искусней и уверенней в себе художник, тем постылей ему сам процесс, так что засыпаемые понизью алмазов стынут угли наблюдения, гаснут живые искорки вымысла; могущий сделать и так, и эдак - не делает никак; стилистическое всемогущество оставляет невозможным дальнейшее производство...
Или просто усталость? В лучшем случае я узнаю это сам, в худшем не узнаю.

Автобус

Когда вечность сказала ему: "Пора", Пересекин засуетился.
Он подписал часть своих стихов. Потом зачеркнул часть подписей. Потом их вообще оторвал. В папку со стихами, которые были совсем не стихи, он вложил соответствующую справочку. Потом он решил сжечь все рабочие материалы. Вывалил их на пол и стал спасать нравящееся, но скоро замаялся. Тогда он повыбирал самое стыдное и прикопал это в мусорном ведре. И сел пить чай.
Тогда Пересекин обиделся. "Почему это пора, вовсе еще не пора, - думал Пересекин. - Я еще романа даже не написал".
Потом Пересекин допил чай и не помыл кружку. Взор его стал светел. "Прижизненной известности, значит, уже не будет, - элегически думал Пересекин. - Что ж, все равно жаль. Странно, столько задумок еще было. И роман... Ну, значит, не надо. Значит, и так уже".
"Значит, и так, - весело думал Пересекин, - Значит, и так". "Но повесть? Даже повесть не дописана!"
Пересекин приуныл, поскольку повесть было еще писать и писать, а вечность уже, но тут весь сюжет представился Пересекину в ином свете, и он бросился к столу.
Через три часа потный Пересекин встал из-за стола. Он походил по комнате, потом заглянул в начало рукописи, но не смог ничего править, потому что уже было пора. Тогда он взял бидончик и пошел попадать под автобус.

III

ИЗ "ШКОЛЫ ЖИЗНИ"

1994-1995


Чашка и другие описания

Она блестит вся. Новая, я вымыл ее с мылом и вытер личным полотенцем. Она дешевая. Она белая, с художественным штампом. Довольно тупым, я должен здесь заметить. Я понимаю, зачем нужны художественные училища. Чтобы я купил чашку, а выпускник художественного училища получил потиражные. Не покупай плохую чашку. Я - на работу, подешевле. Не покупай плохую чашку. Хорошие продаются сервизами, и то поискать. Хорошие чашки были у дедушки в Белгороде - тоже с цветами, но совсем не то же, потому что. Потому что это были красивые цветы. Потому что их рисовали красивые девушки, и некрасивые, но хорошие девушки, и задумчивые женщины, которые не считали естественным улыбаться, вспомнив о своем ребенке, а просто улыбались. Ребенок был дома, женщины рисовали цветы; хорошие нужные цветы. Не покупай плохую чашку.
Другие описания. Я видел двух судаков в метро. Они лежали на кульке, кулек на сумке, большая твердая сумка стояла на полу. Остановился поезд и судаки задрожали. Так могла бы сделать живая рыба.
У той двери, которая никогда не открывается, но к которой все равно нельзя прислоняться, стоял очень хороший мальчик. Мне показалось, что уже очень давно я не видывал таких мальчиков. Может быть, когда я последний раз смотрел детское кино, я видел такого мальчика. Такого чистого, достойного, умного, талантливого мальчика. Отнюдь он не был каким-нибудь хилым вундер-киндером; нет, это был настоящий мальчик, прямо из отцовского дельфинария, с другом поменьше и сестрой побольше, но тоже очень и очень достойной, высоколобой, причесанной, ничего не жующей, вовсе не пакостной. Это были счастливые благополучные дети умных хороших родителей. Дети были так хороши, что даже обещали избежать в дальнейшем практически неизбежимой подростковой похабности.
Я был слишком благодушен, раз стал на это надеяться. Такой, значит, это был день.

Чтение

Совсем у меня плохо стало с чтением. Может быть, теперь надо заболеть, чтобы прочитать что-нибудь с чувством, с толком и последовательно. Так мне посчастливилось Горенштейна ("Место"), и это было уже давно.
В состоянии же здоровом и взрослом романы оказалось читать невозможно. Это установлено опытным путем: штук пять начато. Времени мало, времени жаль - но это не причина, а только посылка к причине. Причины вот: во-первых, чтение есть занятие пассивное*, а когда голова настроена на рабочий (активный) лад... - понятно; чаще никакого рабочего лада нет, но есть томление по нему - и пассивные занятия отторгаются тем же образом. Во-вторых, проходят рассказы, эссе и стихи - еще проходят; но романы, я попробую утверждать, требуют неделимой протяженности восприятия - ну не так категорично красиво, конечно, но в этом роде. Чтение прозы - кусочно-непрерывная функция. Хочу ли я думать, что чтению нужен режим? Нет, чтению нужен досуг. Объемному чтению нужен объемный досуг. Нельзя, повзрослев и изменившись на полгода, взять книгу, открыть по закладке и продолжить. Даже неделя убивает роман.
Кризис жанра как кризис восприятия, а?
Не знаю, с этим ли связано, не только ли: любимыми объектами чтения становятся литературоведческая эссеистика, "воспоминания современников", комментарии и примечания.
Итак, грубо, недостаток времени, прерывистость потребления, многозанятость головы не позволяют читать сложносюжетную, а вернее сложносвязанную литературу по-честному. Может быть, тогда не нужно читать, - а может быть, нужно читать по-новому. У меня есть один способ "нового чтения" (даю термин по аналогии с "новой литературой", "новым романом" и т.п.). Родился он, правда, давно и вне связи с предыдущими соображениями, - но мучает меня до сих пор, наподобие хронической болезни. Каждую хроническую вещь человек стремится оправдать, найти ей объяснение и применение. Оправданием моего способа послужит, как теперь понятно, сказанное выше - что же касается использования, то вначале несколько слов о сути этого извращения, которое отравило мне радость дефлорации не одного десятка книг. В то время как процесс предполагается традиционно последовательным, я, обретя новую книгу, делал вот что: читал по нескольку страничек, открыв где попало - и так, без системы и с осознанием собственной неправоты, неограниченное количество раз. Наконец, скоро я не мог найти ни одного незнакомого фрагмента (тут трагедия в том, что они, наверное, все-таки были); таким образом, чтение заканчивалось.
Я понимаю, что вы все рукоплещете и прыгаете от радости, стремясь побыстрее опробовать восхитительный новый метод - но я должен объяснить, почему он плох. Он неправомерен, поскольку предусматривает использование предмета не тем способом, на который рассчитывал создатель. Эффект может быть потрясающ, но это непредусмотренный эффект. Ну и что? - скажете вы. Ну и то: представьте себе психику конструктора, который сделал машину, но не понимает принципа ее действия. Понятно теперь, что получать непредусмотренные эффекты аморально.
Ну, а теперь все просто: эффект должен быть предусмотренным! Иначе говоря, если сложившиеся социально-исторические условия вынуждают нас читать по-новому, то надо - писать книги, которые можно и нужно будет так читать.

Мечтатель

Есть люди, которым есть что вспомнить. Они прожили интересные жизни, разговаривали с интересными людьми и участвовали в интересных событиях. Как это у них получалось - об этом можно думать: то ли им повезло со временем жительства (как все завершенное, та эпоха по сравнению с нынешней представляется значительно более замечательной); то ли с местом и людьми; то ли "всем достигнутым они обязаны сами себе" в силу а) активности б) незаурядности в) экстравертности - в самом деле, на мемуары надо было поработать; потому что ведь вспоминать о неучастии и невстречах - той интенсивности не вытянешь, а если да, то это уже другой жанр, и речь не о нем.
А что человек может вспоминать еще? Природу, облака и сочетания. Он как-то лишен чистого восприятия всего этого, и вспоминает в связи. Автобус едет по дамбе, пассажир любуется пейзажем - но и привычностью пейзажа, и даже просто декорациями своего здесь прошлого. Приехав на новое место, любуются декорациями будущего, и только взгляд транзитного пассажира... - да нет, и он глядит собственником: приеду; побываю; посещу; вернусь. Неповторимость хорошо-печально воспринимается как неповторимость деталей и оттенков. Абсолютная неповторимость, последний раз - воспринимаются трагически больно, на разрыв. Цикличность человека и возвратность.
Спровоцированное звуком, запахом, углом дома, всплывает воспоминание, и вминается в мыслеобъем. "Мы с Васей здесь..." Мы с Петей там. Повсюду стоят иероглифы наших встреч и прощаний.
Мечтатель идет по улице тоже. И тоже всплывает у него.
Просто он шел здесь в прошлый раз и мечтал хорошо и с подробностями - а теперь вспомнил, и непонятно - как придуманное, но и как бывшее. Все равно, такое славное. Материалисты кричат, что это не то, - пусть их!

"События, протекающие только в сознании, могут достичь такого предела, после которого эмпирическое переживание уже ничему не может научить человека"

(Л. Гинзбург). Может, может - но плохому. ("Не учи ребенка плохому!" - вот какому). В глазах мечтателя реальность до сих пор не оправдана. Он ломает ногу. А мы уже довольно побегали, чтобы ощутить смысл собственно в этом. Умудренные топотом, мы надеемся, что положение с мечтателем изменится, и его не смутит более своенравность обстоятельств бытия.

IV

НОВЕЛЛЫ СПЯЩЕГО МИРА

1993-1997


Дух вместо Человека

And in short, I was afraid
Eliot

В ту пору у Масича была идея, что он барабанщик (впоследствии неподтвердившаяся), и я записал с ним некоторое количество песен. Существуют или существовали древние африканские племена, уникальность которых, сначала описанная, а затем на корню изведенная миссионерами, заключалась не столько в обрядах, масках и половых извращениях. Сколько в присущем всем этим племенам (стало быть, не такая уж это уникальность, а отличительная черта) понимании мира как своего рода житницы духов. Существовал также подкласс этих племен, к духам по своему состоянию наиболее приближенный, не в смысле зрелости и готовности к обмолоту, а в смысле близости и готовности к общению. Так вот, каждое из этих кастовых племен имело свой способ инициации общения с духами, способ никогда не сложный, и в общем-то один и тот же, в одном слове его можно охарактеризовать как пение. Масич всех поил чаем. Он был патологически гостеприимен. Некоторые удивляются, что нас связывало. Я был тем человеком, который приходил к нему не пить чай, но работать. Вот именно, он меня боялся. Но, возвращаясь к нашей работе, я думаю, он понимал, что это единственный для него шанс войти в историю. И мы действительно вляпались с ним в одну.
Холодно было, я бежал. Звонок, Масич посмотрел в глазок и спросил, кто там. Он не узнал меня в тот вечер, вот что странно. Теперь я думаю, может это был не я? И мне плохо так думать.
А у Масича был накрыт круглый стол и играли в карты. Увидев меня, все поскучнели и стали собираться, вы думаете, меня это когда-нибудь обижало? - нет, я привык, я был рад самоустранению помех. Я не любил их - людей, игравших у Масича в карты; может быть, я хотел немного, чтобы они любили меня, но с чего бы это они стали любить меня? У меня были на этот счет некоторые теории. Но они ведь не знали моих теорий? Во всяком случае, я не хотел бы, чтобы они их узнали. Да, страшно подумать, но я чудовище. Великолепное чудовище, но все-таки человеческое чудовище, которому все происшедшее показалось чудовищным не менее, чем даже малому вспомогательному человеку Масичу. Мы же убрали со стола. Что же, в жизни я услужлив и покладист. Может быть, кто-то считает даже, что использует меня, это смешно. Мы же начали играть и петь.
Ля-ля-фа. GmF = BmF. Формула оказалась проста. Я попросил Масича, и мы сидели без света, он зажег свечку. И духи вошли. Они есть - вот что было очень страшно. И еще было очень страшно, что они заполнили всю квартиру, даже чулан, - и все они светились, они шептали, и их было видно сквозь стены, так что казалось, что не в маленькой квартире человечка мы, а в огромном подземном коридоре, где они были дома, а мы были непрошеные, отвратительные пришельцы, вы сразу чувствовали, как им надо сдерживаться, какие чудеса нечеловеческого такта проявлять, чтобы не выдавить с брезгливым наслаждением жизнь из этих неповоротливых теплых тел. Они отворачивались от нас, но иногда, не сдержавшись, бросались вперед в приступе неуправляемого гнева и ломали нам пальцы. Мне сломали два пальца, Масичу четыре. Это действует страшным образом, невозможно что-то сообразить, когда вам ломают пальцы.

2

Только страшно. Очень страшно. Ничего, кроме страшно.
Вы понимаете, Масич не был мне особенно дорог как барабанщик. Но он был полезен. Я всегда дорожил вещами, людьми и ситуациями, которых не пришлось добиваться. Которые сами появились и попались. Масич был такой вещью, давно. По прошествии такого количества времени любая безделушка окрасилась бы в сентиментальные тона, а уж Масич прямо-таки переливался. Я сказал бы, что Масич был дан мне Богом, - если бы я верил в Бога и в то, что Бог дает Масичей. Тогда в конце рассказа я сказал бы: Бог дал, Бог взял. Это было бы красиво, потому что неправда. Потому что духи...
Упоминают ли миссионеры о зеркалах? Духи толпятся, но особенно они толпятся у зеркал, не заглядывают, смотрят; стоя вплотную, туманя стекло своим утробным дыханием, поверх голов, случайно наткнувшись мертвым взглядом - из другой комнаты, застыв, а в зеркалах темные коридоры, и еще толпы тел.
Оказывается, пишут исследователи, один я не вызвал бы духов - а уж Масич тем более. С другой стороны, любая пара Масичей вызвала бы духов запросто. В то время как двойка, по сообщению исследователей времен, есть самое неэффективное число. Поэтому в Африке не бывает дуэтов.
А бывает так: колдун, пользуясь исторически данной ему властью, собирает племя на полянку. Племя, руководимое мелкими шаманами и отчасти от скуки, поет. (Шаманы выходят вперед, но это ничего не значит, им тоже страшно.) ТОЛЬКО СПЕЦИАЛЬНО ПОДГОТОВЛЕННЫЙ КОЛДУН МОЖЕТ СОВМЕСТИТЬ СЕБЯ С ДУХОМ.
Духов нельзя вызвать, говорят ученые, - закон сохранения. Можно, говорю я. Просто за это им нужно отдать человека.
Трагедия этого мира в том, что с помощью логики нельзя доказать ничегошеньки. Учение, что у каждой палки есть два конца, самим своим порочным появлением изрядно повыкосило бушевавшую в телах наших предков животную жизнерадостность. Теперь, на исходе двадцатого века, надежда еле теплится - ее хранят самые тупенькие. Образованное общество бьется в предсмертной судороге полтора века, но все еще брезгует понять, что последний шанс на спасение у них, родимых: у идиотиков, у токсикоманов; может быть, у очень дешевых проституток. Ничего нельзя доказать.

3

Можно только показать. Можно только воспламениться. Можно только поверить. Можно только заставить поверить.
Разговоры о том, что человечья жизнь ничего не стоит, это журналистика. Стоит, стоит. И там знают, чего она стоит. Духи знают.
Жизнь. Неразменная такая штука.
Как нестерпимо Иисусу Христу хотелось, а? Горд был. Муромец, туда же. Царить в умах, парить в эмпиреях. Но ведь шуточки подковырками, а человек все понял; понял и добился своего. Но какой ценой? А все той же...
Поверили, увидев веру. Позавидовали силе. Вера - счастье, неверие - отчаяние. Позавидовали счастью. Поверили, что верил. Правильно испугались себя. История соблаговолила продолжаться.
Случалось, что колдун отдавал вождя. Был властен. Не более, чем случалось, - колдуны по праву считались прогрессивными людьми своего времени и, что подтверждают даже странствующие христианские проповедники, не поощряли ненужные жертвы. А вождя, если уж так он несносен, можно и отравить. Скормить собакам, а не потустороннему сонмищу. Не играть попусту холодным адским огнем.
Никогда не играйте попусту холодным адским огнем.
Духов нельзя вызвать, говорят ученые. Но лучше бы они говорили, что духов нельзя вызывать.
Жизнь, в конце концов, убийственна.
Я не оправдываюсь. Перед кем мне оправдываться. Думаете, легко было отдать Масича?

4

Думаете, легко было догадаться, чего им надо?
Человеческая мораль, может быть, и хороша, и полезна, и удобна - но почему никто не учит, что существуют ситуации, в которых ее надо немедленно отбросить? Почему никто не учит, что мораль не универсальна? Что она может стоить жизни?
Не надо думать, что лирический герой исповедуется. Он пишет инструкцию по выживанию. Воспоминания о боли. Необратимом воздействии. Страх остается навсегда. Вам не почувствовать этот страх, не понять, не пережить его, сколько бы я не рассказывал о нем абстрактным злым голосом. Боюсь, теперешний человек, не тип, а вид я имею в виду, не наделен такими фибрами души, в которые стоило бы совать электроды художественного слова о страхе - а только так я могу представить себе, физически, больно, доставку информации о невероятной физиологической интенсивности этого чувства. Функция плоти, властный вопль тела, абсолютное и не терпящее, не терпящее отказа или отсрочки требование. Страх раздает пощечины рассудку, интеллекту, душе, морали - приводит в порядок всю эту зазнавшуюся требуху. Страх немилосерден. Страх несентиментален. Страх созидателен. Он уничтожает личность, нимало не заботясь о всяких там дорогих ее сердцевине тряпочках и фантиках; он разрушает "я", - потому что "я", забыв, зачем взращено, платит лютой неблагодарностью родному телу, собираясь бросить его на какую-нибудь сиюминутную амбразуру.
Следует напомнить человечеству: накормить, защитить и спасти себя человеку разум дан, а не генерировать абстрактные суждения. И если разум - что мы наблюдаем с развитием так называемой цивилизации - отказывается исполнять свои непосредственные обязанности перед организмом, то теория естественного отбора его, естественно, у человека отберет. Мыслительный аппарат интеллигента ни с чем иным нельзя сравнить, как с раковой опухолью: он так же живет по своим законам, так же паразитирует на организме и так же способен довести оный до скорой гибели, которая ни племени, ни роду, ни виду никакой пользы не приносит - напротив, служа неизъяснимо притягательным примером для молодых особей. В отличие от рака, эта дрянь еще как заразна! нас убили бы обоих. Страшный всеобщий вопль - густое пламя взялось кольцом, с Масича сорвали рубашку, майку, тускло блеснувшим кривым ножом вспороли живот и выгребли на пол, оторвали кишки, желудок, почки, какой-то маленький первым успел залезть и, выбрасывая что-то еще, видимо прокладывал себе путь к голове, а живот уже споро за ним зашивали, получавшийся крученый шов белел салом, кровянился мясом, сонмище сгрудилось вокруг Масича, кричавшего надсадно, не переставая, и только один высокий из дальнего угла пошел в мою сторону, неприятно крестясь и неприятно кивая головой - как нищий по вагону; с грохотом взорвалось пустое зеркало за моим плечом, а он, подойдя вплотную, вдруг шутовски споткнулся и, падая, повис на мне, я - не я - закричал дико, раздирающе, когда, прижимаясь все тесней и отрыгивая на грудь ледяную блевотную водицу, он полез мне в пах своими мертвыми руками.

5

В заморозок, когда неширокие лужи покрываются перепонками, а широкие обмерзают с краев. Апрельским утром, когда грязь не пачкает - а хранит рябь вчерашних подошв. В такое самое утро.
Я встречаю Масича. Он идет здороваться, взлетают руки на поворотах. Здороваться, ведь мы друзья и принуждены совершать рукопожатие всякий раз, когда просто знакомые могли бы просто раскланяться. Я жду, покинув тротуар, - и все равно мешаю людям. Встал, когда все продолжают идти, - теперь они цепляются за меня взглядами и сбиваются с шагу. Готовлюсь к встрече.
Что же ты не заходишь, заходи, будет говорить он мне, долго и зловеще улыбаясь. Не отпуская мою несчастную руку, - ...Как там ребята, - спрошу я; - Отлично. Заходят. Заходят часто, - скажет он, сладострастно теребя вату в моих пальцах - и еще минуты полторы содрогаться и заходиться в немом крике моей душе. Ребята. Бедные ребята.
Конечно, людей непоправимо много. Если бы нас было человек восемнадцать во всем человечестве, представьте, как бы мы друг друга лелеяли. А так везде и во всем присутствует иллюзия (иллюзия ли?) заменимости.

Утопленник

Иван Федорович Шилов, утопленник, был найден в десять часов утра и не предвещал нам ничего веселого. Мнения разделились: Макс смеялся, Масич предлагал искать телефон, а Ветал, выйдя из палатки, быстро крикнул: - В воду!
Ивана Федоровича попытались спихнуть. Иван Федорович уперся и не хотел. Гусиный Ветал зашел по шею и раскачивал Шилова за ногу. Шилов вяло перевернулся на спину. Несмотря на уморительные дерганья Ветала, Иван Федорович был очень серьезен. Отчаявшись, юноша сменил стратегию и, разворачивая Шилова, упал на. Макс смеялся, Масич предлагал столкнуть обоих, а Ветал отплыл на середину и независимо нырял.
Не разжигая костер, мы сели завтракать. Оказалось, что все консервные банки наглухо запаяны, добраться до содержимого решительно невозможно. Макс смеялся, Масич предлагал попробовать камень, а Ветала прибило к берегу. По сравнению с новоприбывшим сосредоточенный Шилов был как-то глубже и вообще глядел молодцом. Неудачливый последователь постыдно дрожал. К тому же пригрело солнышко, и кто-то из побывавших в воде начал подванивать.
На шум завтрака бодро прискакал наш ночью исчезнувший товарищ. - ......, - серьезно сказал Коля, увидев Шилова. - А вы пробовали привести его в чувство?
Захохотав и замахиваясь, вытаращив глаза, Макс перелез через Ивана Федоровича и, уже падая, заехал в синюю щеку утопленника. - Пошел ....., .....! - внятно сказал Шилов и перевернулся на живот. Коля засмеялся, Макс спрятал руку, а Масич посмотрел на Ветала, взглядом предлагая разделить радостное недоумение. По сценарию Ветал должен был закивать и заулыбаться; открыв рот, он не сделал этого. Обиженный Масич как бы спросил, кто будет мыть посуду, - таким образом еще одно чудное утро было похерено.

* * *

Вечером очухавшийся Иван Федорович подсел к костру и без труда завладел вниманием присутствующих. Он рассказал нам обо всем, что видел на том свете. И теперь мне не страшно умирать.

Профессор Казанского университета. Хроника

"Одной причиной моему несчастью стало меньше - скончался Николай Алексеевич. Радовался не только я, все мы радовались. Маша почуяла неладное, а и вправду, вскоре погоревать пришлось. Кто ж знал, что Николай Алексеевич-то не насовсем?
Как же это Машка ухитрилась, кособокая? А теперь все в подвал лазит, свечи там жжет, а я не против того, чтобы запах приятный, да только что там, в подвале-то? Окромя Николая Алексеевича трупа холодного?" - думал я, не будучи более профессором Казанского университета, сосланный в 1932 году в степь, лишенный наград и регалий Алексей Николаевич Н-ский (опять я) поселился в Н-ской же деревне, в доме Николая Алексеевича Т., далее просто Николая Алексеевича, и сестры его Маши. Николай Алексеевич не был доволен. Маша была девочкой маленькой, но смышленой не по дням, а по ночам.
(А мертвец-то, оказывается, потихоньку теплел...)
Николай Алексеевич не был доволен, но кормил нас с Машей исправно. В 1933 году мною написано:
1. Прошение на имя И.В.С.
2. Работа "Лес и свойства совокупностей деревьев".
3. Пять стихотворений элегического толка.
4. Автобиография - в сельсовет.
Я, Алексей Николаевич Н-ский, родился в 1890 году в городе Казани в семье мелких служащих (религиозного, скажем, культа). В гимназии я, значит, учился, в церкви венчался, в Петербурге гулял, в Казани, опять-таки, баллотировался.
Ушибся - стою и не плачу,
И девочка Маша спокойна.
Я понял: теперь, но иначе.
А все остальное - на кой нам?
Если кратко, то талантливо: лес - это не просто совокупность деревьев. Но: совокупность деревьев сама по себе обладает многими для человека полезными и приятными свойствами. Радует глаз. Источает флюиды (за это и сослан). Кислород.
Дорогой, горячо любимый И.В.С. (не так, не так это делается!). Я, Алексей Николаевич Н-ский родился в 1890 году в городе Казани в семье мелких пролетарских служащих. В гимназии стрелялся, в церкви плевался, в Петербурге вольнодумствовал. Сукин кот!
Как же мертвеца, мертвеца-то упустили?
А вот: прихожу я с кукурузного поля, два початка за пазухой. Машка рада, а только опять в подвал лезет. Свечки жжет, красным галстуком машет. Сажусь, вырезаю по дереву (34 фигуры, "Зима и лето колхозного строительства. Взгляд изнутри"). Машка орет.
Петербург произвел на меня удручающее впечатление, но это было уже в 1919 году. Старое подыхало, молодые писатели пили морковный чай. Для денег мною была прочитана публичная лекция. Арестован в ресторане. По пути в тюрьму пел собакам. Николай Алексеевич тыкал в меня наганом. Минус тридцать, в сорочке.
И вот Николай Алексеевич выползает из погреба. Он идет ко мне, широко раздирая рот.

Детская ночь

Взрослые легли спать, и город зажмурил огни. Наступила детская ночь. Сытый город ворчал сонно и безразлично, и кололся усиками снежинок. На улице - ни души, только дети.
Моя мама возвращалась со второй смены. Два безумных и пьяных подростка - шальные призраки грядущего - выбежали ей навстречу из подъезда. Захохотали за спиной, ветер унес смех.
Ты правильно не всплеснулась, мама: "Что с ними будет?" Известно что, будущее. Вошла в дом: почти не страшная, теплая темнота.
Я, десятилетний, еще домашний и твой, лежал перед телевизором в желтой кровати. У меня начинался грипп.
Ночь раскручивала небо, но будущему в грохоте предощущения единственности и силы некогда было смотреть. Ревели магнитофоны и лязгала человеческая речь.
Увидеть и предсказать будущее так никто и не вышел.

Брюг

Паша, Джонни и Брюг возвращались с рыцарской вечеринки.
Носимый ветерком, мелкий снег летал и под фонарями искрился.
- Паша, отруби ей голову! - закричал Джонни, подбегая к парковой статуе.
- Не хочу.
- Брюг!!
Потянув из-за спины меч, Брюг свернул на клумбу и с ходу нанес первый неточный удар. Еще один. Еще.
- Там арматура, - сказал Паша.
Но арматуры не оказалось. Пятым, с разворота, ударом Брюг снес белой статуе голову.
- Брюг! - кричал Джонни, танцуя вокруг обезглавленной статуи,
- Брюг! - кричал Джонни, кружась, - ты лучший!
Увязая в незамерзшей земле, лучший сошел с клумбы, отбросил меч и опустился на четвереньки. Его обильно вытошнило на мелко искрящийся асфальт.
Он рвал, а потом хрипел, и в его хриплом дыхании таяли снежинки.
- Ну ты и напился, Брюг, - тихо сказал Джонни. Они с Пашей стояли вокруг Брюга, а Брюг переполз к бордюру, где скопилось чуть снега, обтер снегом рот и встал.
Паша отошел к голове и попробовал ее катать. Голова каталась плохо.

Гитарист

Я зашел только взять булочку.
У нас как-то не принято сидеть в кафе - дурной тон. Разрешается дома.
Туалет предполагает одиночество, философский склад ума. Спальня - неопределенные утренние раздумья.
Письменный стол требует формулировок; обеденный - праздника и гостей.
Надобна отрешенность с эзотерической прокладкой, чтобы надолго сесть на пол.
Кухня замылена историей, диван попросту засижен, прихожая холодна, - но у нас не принято сидеть в кафе. Другое дело семья Олега Ивановича. По субботам они даже одеваются специально, и из дому выходят специально, и в метро едут, и вот - сидят! Но в четверг, когда я зашел за булочкой, Олег Иванович сидел один. И я составил ему компанию.
- Садись, - сказал Олег Иванович. - Хочешь глотнуть? - Он подвинул мне свою кружку.
Я не успел. - Дай мне руку, - сказал Олег Иванович, и схватил ее, левую. (Путешествие за кружкой пришлось начать сначала.) Продавщице, или как там ее, стало неловко; она отвернулась. Нас никто не видел. - На улице снег, - подумал я.
- Плохо, - сказал Олег Иванович. Руку отпустил; она метнулась к кружке, но вместо ручки оказалась с носом, впрочем, как и правая - Олег Иванович опередил нас. Олег Иванович музыкально забулькал.
- Ну и как? - спросил я; мне показалось, что Олег Иванович хиромант.
- Плохо, - повторил Олег Иванович. И опять: . . .
- Вот, ищу себе гитариста.
. . . . .
Олег Иванович смотрел на меня грустно.
- Раздевайся, жарко ведь.
- Олег Иванович, а зачем вам гитарист?
- . . . Нужен.
В таких случаях я не задаю уточняющих вопросов - нечего подыгрывать. На улице началась какая-то темень, вероятно, буря. Олег Иванович включил свет. Я даже намеренно отклонился:
- Где ваша жена? - спросил я у Олега Ивановича; она как раз входила, он не успел ответить. Жена Олега Ивановича никогда не вмешивается в разговоры. Она пошла на кухню.
- Каждому человеку нужен гитарист, - сказал Олег Иванович. Я засмеялся.
- На всех не хватит, Олег Иванович!
- Я не имею в виду всякого. Я говорю о каждом.
Такие пояснения я люблю, но не в прикладном смысле. В прикладном смысле это глупость. И хочется кофе. (Через пять минут меня выручила жена Олега Ивановича.)
Но Олег Иванович не улынивал, он искал:
- Каждому, кто понимает, что ему нужно; что ему нужен гитарист.
- Самовыражение, - сказал еще Олег Иванович.
- Иными словами, для самовыражения нужен кто-то еще?
- О! - сказал Олег Иванович. - Гитарист.
- Но почему... - но я не спросил, почему. Гитарист так гитарист.
- Без него плохо? - спросил я. - Никак?
- Никак, - сосредоточенно сказал Олег Иванович. - Невозможно. Невероятно трудно. Все внутри.
- Олег Иванович, - сказал я, - я ведь левша.
Он понял; теперь он схватил нужную руку.
- Гитарист... - всхлипнул Олег Иванович. - У меня есть гитарист. Маша! (или как там ее?) Маня! У меня есть гитарист!
- Я вообще не очень...
- Чепуха, - сказал Олег Иванович. - Это даже лучше. Чистый, так сказать, лист. Раздевайся же!
- Что, сейчас и начнем? - спросил я осторожно, но Олег Иванович меня не слышал; он звонил кому-то и уже говорил:
- Представляешь, у меня уже есть гитарист! Теперь все! У меня - мой - гитарист! Мой - гитарист!
Олег Иванович, кажется, танцевал, хоть ему еще никто не аккомпанировал; от избытка чувств забегал то в спальню, то в детскую. Я пил кофе. Пришла жена. - Мой гитарист, - показал Олег Иванович. Как он радуется, подумал я.
- Олег Иванович, - сказал я аккуратно, - но ведь, собственно говоря, мы еще ничего... Мы ведь еще не договаривались, так ведь?
- Ну! - энергично воскликнул Олег Иванович и улыбнулся.
- Ведь... - сказал я, - У меня могут быть свои планы, например. К тому же я не вполне себе представляю...
- Маша! - воскликнул Олег Иванович. - Чего он, Маша?!
- Не ясно также... Так вот, мы еще ничего не решали, не решили. И вообще, что это - "мой"? Простите меня, Олег Иванович, но... Не решили, и не будем решать! Не потому что я, и не из принципа, а просто у меня могут быть... И они есть. А здесь - у меня ведь нет желания, а, согласитесь, без желания - было бы плохо нам обоим. За кофе спасибо.
- Как? - спросил Олег Иванович.
- Вот так, - сказал я и вышел, хлопнула стеклянная дверь.
На улице было холодно. Я шел, разгребая снег, минут пятнадцать. Вокруг стало совсем темно. В ногах стало мокро. Черт знает что такое!
Я остановился.
- Дурак, - сказал я себе. - Гитарист.



СОВРЕМЕННАЯ РУССКАЯ ЛИТЕРАТУРА



Rambler's Top100