Старт был назначен на завтрашнее утро, еще неделю назад казавшееся недосягаемым. Последнюю ночь, равно как и семь предыдущих, он скормил ненасытной бессоннице, изредка вырывая из ее беспощадной пасти куски сна; складываясь в бессюжетную мозаику безумных цветов, они закидывали его в такие дали, перед которыми предстоящий полет мог показаться досужей игрой неразвитого воображения.
Он не боялся истощить себя бессонницей, которая была платой за физическое напряжение последних предполетных месяцев. Он жил, казалось, отдельно от своего тела, научившись воспринимать любые нагрузки, и не будь приказа, который отдал распаленный одним только желанием мозг, - во что бы то ни стало полететь - приказа, который нанизал каждый нерв и кровеносный сосуд на железный стержень воли - тело его просто сломалось бы, как ломается от случайной встряски сверхточный прибор.
На карту было поставлено все. Он понял это, когда направляющая его жизнь невидимая рука ткнула его глазами в маленькое газетное объявление, сообщавшее, что центр космических исследований нуждается в добровольцах, готовых участвовать в бессрочном полете с целью исследовать дальние границы космоса. Он сказал себе - я полечу, мне нечего терять, меня ничто здесь не держит. Никому ничего не рассказав, он сразу уволился с работы, даже не заполнив первых анкет, не пройдя первых отсеивающих фильтров - он знал, что если он не улетит, вся его жизнь, и без того казавшаяся ему во многом бессмысленной, развеется кучкой пепла у него на глазах. Это обретение цели он воспринял сразу же и всецело. Дожив до тридцати лет, он так и не смог понять, что же хочет от него жизнь, и что он сам хочет от нее, но все же научился избегать множества суетных целей и бархатных смыслов, которые она ловко ему подпихивала. Он сторонился людей с энергичным блеском в глазах и с хорошо налаженным голосом, предлагавшим ему сделать то и это; иногда чурался и самого себя, полагая, что мудрость эзотерических книг если и нужна ему, то явно не сейчас, а когда - он не мог этого сказать.
Сейчас он не чувствовал ничего - ни убыстрения ритма сердца, ни замедления ритма последних дней - сказывалась усталость. Завтра осуществится его мечта. Он посмотрел на часы. Поспать бы. Потом он еще раз посмотрел на часы - уже перед самым выходом, время позволяло попрощаться с домом, и со всем, что в нем оставалось. Вместо этого он взял на память глиняную свистульку-тигра, подаренную ему в год Тигра хорошей девушкой Инной, присел на дорожку, и не запирая дверь на ключ, ушел.
... Когда ему надоело отвечать на бесконечные вопросы о том, что он видит вокруг - при этом он представлял себя в роли экскурсовода, рассказывающего слепым, но капризным детям о прелестях пейзажа за окнами автобуса - он вырвал провода и разбил экраны, на которых то и дело появлялись лица из центрального управления полетом, желавшие не только заглянуть его глазами в неизвестное, и попутно обшаривающие цепким взглядом его скромное жилище, но и высвечивая своими опытными зрачками состояние его душевных потемок.
После этого его ставили в покое, положившись на электронику.
Поначалу он развлекал себя наблюдениями; когда же поймал себя на мысли, что уже несколько дней не смотрел в иллюминатор, он сказал себе (развилась привычка говорить вслух), что рано или поздно это должно было произойти. Что же.
Он стал читать книги, имевшиеся в библиотеке, и вскоре уже прочел все. Некоторые по два раза. Какие-то фрагменты он выучил наизусть, просто так, из-за желания преодолеть то, что с трудом давалось в школьные годы.
Он пробовал писать. Мысли, отключенные от подпитки эмоциями, поскольку неоткуда им тут было взяться, лениво блуждали по бумаге, иногда складываясь в вялые короткие рассказы.
Тогда он решил написать автобиографию. В воспоминаниях таится много, казалось бы, навсегда забытых вещей - и он знал единственный способ что-либо вспомнить - закрепиться на стволе какого-нибудь события и шаг за шагом обшаривать все его ветви покуда возможно, покуда память не выставит новые заслоны.
Воспоминания стали для него интересной игрой, проснувшись, он выполнял необходимую рутину жизнеобеспечения и сразу принимался за дело. На оставшиеся накануне преграды он обрушивался с новыми силами, постепенно истачивая их, как древесные жучки истачивают вековые деревья, завладевая новыми лицами и деталями прошлой жизни. Вспоминались разговоры, взгляды, интонации, он даже научился входить в эмоциональные состояния, близкие пережитым, но не переживая их вновь, а наблюдая как бы со стороны.
На полу расстелена большая карта мира - мама играет с ним в "географию". В руке у мамы красный толстый карандаш, у него - синий. Твердой детской рукой он ведет синюю линию вдоль побережья, не заходя в порты соблазнительно звучащих названий столиц, спешно огибает мыс Горн, считавшийся опасным местом, проходящее здесь судно могли расстрелять пушки береговой артиллерии. Мама плывет параллельным курсом, потом резко уходит в сторону, найдя на карте свой интерес. Он откладывает карандаш, прикрывает глаза. Мама что-то говорит, и когда он перестает ее понимать, он открывает глаза, берет в руки ручку, и записывает в тетрадку, озаглавленную "Воспоминания", главу "география".
Когда он достиг почти полного совмещения времени воспоминаний и реального времени, которое давно перестало быть для него таковым, он порвал тетрадь - писание теперь только отнимало у него время, которое полностью принадлежало воспоминаниям.
Так прошло двадцать восемь лет.
Однажды он написал на клочке бумаги, оставшимся от его тетрадки:
30 - 28 = Х
Этот Х он условно приравнял к двум первым годам своего младенчества, о которых он знал только, что дети по каким-то причинам проводят их в полном беспамятстве. Он испытал мощный прилив сил, что однажды ему доводилось испытать, и он понял, что это второе событие в его жизни, которому он посвятит всего оставшегося себя. Он сказал себе - так же, как сказал, когда увидел маленькое газетное объявление - я вспомню, меня держат только эти два года.
Он не знал, что может случиться с ним, если он вспомнит. Впрочем, ему было все равно. Воспоминания давно заменили ему и смысл жизни и саму эту жизнь, он плавно подошел к черте, за которой впервые настолько близко оказалось небытие, или другая жизнь, или что там еще?
Он забрасывал в память отточенные годами, коварные крючки, способные мимоходом вывернуть целые пласты воспоминаний; разбрасывал приманки, на которые выбегали стада глубокоживущих эмоций; наконец, он камнем падал сквозь все кольца памяти, как падает лыжник с трамплина, как скользит нож в масле, - и разбивался на двухгодичной отметке.
Чтобы не впасть в отчаяние, он решил временно переключиться. Он опять стал наблюдать. Первое, что сразу бросилось в глаза - звезд стало значительно меньше, исчезла пыль, долгие годы висевшая в обездвиженном пространстве, звезды висели в черной пустоте отдельными крупными шарами, как висели бы новогодние игрушки в отсутствие елки. Его натренированный долгими наблюдениями взгляд и раньше натыкался, вырываясь из воспоминаний, и бегло устремляясь за окно, на уменьшение серебристой сыпи, поразившей старое тело космоса. Но тогда он не придавал этому значения.
Теперь он заинтересовался. Казалось, на этот раз ответ должен прийти извне, он связывал уменьшение количества звезд со своими заплывами в темные толщи памяти. На одной из расчищенных ее полочек с аккуратной отметкой 1998 он обнаружил сообщения о видимых границах вселенной. Американские дальние спутники передали изображения, на которых звезды за каким-то пределом не существовали; не то чтобы они не были заметны глазу, их просто не было. Он осторожно вдохнул лежавшие рядом с воспоминанием эмоции - и испытал страх, сродни тому, который испытал тогда, в далеком 1998 году, узнав о возможной конечности вселенной.
Когда погас последний огонек, он почувствовал прилив ужаса, как если бы его опять запихнули в утробу матери. Глаз различал в наступившей тьме только сгустки черноты, чуть темнее, чем сама тьма, и он плыл в своем, сразу ставшим крохотным, кораблике, как зародыш плавает в плодовых водах. Вскоре он потерял ориентацию; за этим куда-то делось и сознание.
... Только что очнувшийся, он лежал в песке, а его корабль топорщился искореженной грудой металла неподалеку, подобно одинокой душевой кабине на покинутом зимнем пляже. Моря, правда, не было. Было: Солнце, Небо, Облака (облачность умеренная, отметило ненадолго загулявшее сознание), золотистый Песок и неуловимо знакомый Запах, пряный и свежий; вдалеке чернел зубец Леса, к Лесу тянулась через пески протоптанная не одной сотней ног Дорожка, а за Лесом - Город? Море? что?
Поднявшись, он обнаружил рядом воронку, которую, видимо, породил его корабль. Он подобрался к краю, щедро осыпая за собой песок, заглянул в нее и тут же отпрянул назад, а когда решился заглянуть опять, толщи песка уже затягивали чернильно-черный провал с россыпями серебристой сыпи. Склоны воронки на глазах расползались вширь, и совсем скоро от нее осталось только плоское кольцо, обрамляющее ее некогда бесконечно глубокий эпицентр.
Он отряхнулся от песка и зашагал к Лесу.
30 - 30 = 0
Все старо как мир, сказал он по привычке вслух. Ему еще предстояло испытать радость от этого последнего события, впрочем, почему последнего? Он достал из кармана свистульку-тигра, подаренную ему в далекий год Тигра хорошей девушкой по имени Инна, и сочиняя на ходу мелодию, ускорил шаг.
|
