Вечером Алексиса вновь позвали к маман. Вначале он даже не хотел подниматься к ней из-за страха. Он ненавидел себя за эту слабость, особенно когда представлял, как бы смеялись его товарищи по гимназии, узнай они, что их храбрый вождь, их предводитель, - утром заявивший матери, будто она его вовсе не понимает, будто они разговаривают друг с другом так, точно она прибыла на Землю с какой-то иной, никому неведомой, звезды, - как мальчишка, медлит и не желает явиться к ней с покаянием.
В коридоре было сумрачно, мимо проскользнула служанка - та самая, которую наняли совсем недавно, дородная деревенская девка, она была на голову выше Алексиса, но, несмотря на свой рост, умудрялась делать вид, что сильно младше него, ржала, опускала глаза и убегала, едва его завидев. Вот и сейчас: чуть не столкнувшись с хозяйским сынком нос к носу, она раскатисто гоготнула и, вильнув непомерно широкими бедрами, устремилась прочь, вниз по лестнице. От этой встречи Алексис почувствовал легкую дурноту, которая, словно скользкий ледяной ком, прокатилась где-то внутри живота, у него даже ослабели колени.
Подойдя к дверям материных покоев, юноша замер. Подобной тишины ему еще не доводилось слышать. Обождав с минуту, он смиренно постучался и вошел.
- Маман, - позвал он. - Маман!.. - Казалось, она дремала. Но вот приоткрылись ее огромные пурпурные веки, и Алексису почудилось, что в этом холодном взгляде он улавливает снисхождение. - О, маман! Простите меня! - и Алексис, бросившись на колени, принялся покрывать поцелуями гиганскую крабовую клешню, заключенную в шершавый багровый панцирь, все продолжая шептать извинения и обливаясь слезами раскаяния.
ноябрь 1998
|
