Светлана Богданова

Роман конца ХХ века
или Московский кодекс нравственности


И это уже не свободная любовь, и вообще, это совсем не чувство, а лишь бессмысленное, но неодолимое желание заключать себя в какие-то жесткие рамки, всячески себя привязывать любыми средствами к окружающей действительности, словно бы это могло отпугнуть смерть или еще что-нибудь, чего принято бояться, но уже давно никто не боится, поскольку оно естественно, как салат Оливье - огромная хрустальная ваза - на Новый год посередине стола.

Раньше голос мой был силен и звучен, теперь же - хил и тонок, вот вам и эволюция героя в одном предложении, и не будем более об этом.

Да, вот еще что. Взгляните на часы и подождите двадцать минут. А теперь специально для вас произойдет кровавейшее убийство.

На улице холодно: несмотря на мягкий февраль, обещавший раннюю весну, март оказался снежным и ветреным. Наступил вечер, но пока еще светло, и лишь тени под деревьями и возле домов стали гуще, и на снегу лежат фиолетовыми пятнами самых странных форм. Из одного такого пятна, расползшегося по газону, выходит на дорожку человек с желтым лицом и черными развевающимися волосами до плеч. Трудно сказать, по какой причине лицо его так желто - то ли от света уже зажженного фонаря, в круг которого он тут же попал, то ли потому, что кожа его - обычно смуглая - поблекла за долгую зиму и приобрела этот нездоровый печеночный оттенок, то ли сложная игра чувств и бесконечная внутренняя борьба с самим собой наложили на него свой несмываемый отпечаток... Кажется, он ждет кого-то, застыв сутуло и сиротливо возле подъезда - в правой руке он держит допотопный потрепанный портфель, набитый, очевидно, чем-то очень тяжелым, поскольку именно тяжесть ноши заставляет его сутулиться и даже слегка припадать при ходьбе на одну сторону. Концы его волос абсолютно промокли, поскольку снежинки, попав на них, тут же таят, и на воротник и плечи капает вода, лицо из-за сильного ветра словно бы осунулось, нос выдается вперед, а глаза глубоко запали, так что трудно различить, какого они цвета, и даже само их наличие можно было бы поставить под сомнение, когда бы не редкий проблеск в темноте округлой глазницы - быстрый, говорящий о том, что человек этот чем-то обеспокоен и оттого неестественно вращает зрачками.

Видимо, в какой-то момент он понимает, что занял весьма невыгодную позицию, поскольку, если тот, кого он ждет, подкрадется к нему сзади, со стороны газона, то шаги ему не будут слышны: несмотря на холод, морозов не было уже несколько недель, и снег под ногами, соответственно, не скрипит. Он было метнулся обратно на газон, решив прижаться спиной к стене дома - там, где темнее всего, и откуда, стоя на пригорочке среди голых кустов сирени, распознаваемой до конца лишь летом, и то не всегда, он сможет наблюдать одновременно за всей округой, однако не успел, ибо его бьют по голове с огромной силой, и падая и почти не ощущая боли, а лишь пружинистую пустоту где-то в районе груди, он в последний момент думает, что теперь-то уж точно легко сможет проснуться, и как же они - то есть убийцы - удивятся, заметив быстрое исчезновение тела - вернее, его поразительное растворение среди фиолетовой мглы.

Убийца румян и отлично сложен, хотя и мал ростом. Он наклоняется над телом, которое, как ни странно, вовсе никуда не исчезло, что доказывает лишь правоту его хорошенькой хрупкой молодой жены, утверждавшей, что даже мертвые не обладают даром предвидения. Он наклоняется, - упрямо повторяю я, ибо я - автор, и мое присутствие теперь просто-таки необходимо, ведь корни-то, корни, как про них забыть, даже если со всем своим тяжеловесным багажом погрузиться на пароход чего-то там, - он наклоняется, - в третий раз! - и видит глубокую рану среди спутанных черных, давно немытых волос, из которой не переставая льется на лиловый снег густая бордовая кровь, и, удовлетворенно хмыкнув, направляется в сторону подъезда, ни разу даже не оглянувшись, впрочем, зачем бы он стал оглядываться.

В подъезде сумрачно, он спокойно достает ключи и отпирает почтовый ящик, из которого, между прочим, на него вяло выпадает толстая пачка газет и несколко квитанций. Как скелет из шкафа - думает он, и, снова хмыкнув, что подтверждает слухи о его полном бессердечии, идет в сторону лестницы. Подниматься тяжело, поскольку часть ступенек раскрошилась, повсюду валяются маленькие кусочки цемента, как-то неприятно хрустящие под неуверенными из-за темноты ступнями. Оказавшись возле своей квартиры, на втором этаже - заметим также, что дверь квартиры либо из небрежности, либо из любви к конспирации была без номера, однако это - единственная дверь во всем доме без номера, так что никакой конспирации все равно не получается, а хозяин этой двери - именно молодой убийца желтолицего господина - человек до крайности аккуратный, даже, можно сказать, немец, поэтому номера на двери нет вообще по какой-то очень неожиданной и подозрительной причине, так вот, застыв рядом с этой треклятой дверью без номера, он перебирает связку ключей, чтобы в темноте - опять же - нащупать нужный, который бы позволил ему войти к себе в квартиру, как вдруг он различает на стене неверное колыхание теней, и что-то острое вонзается ему в спину, отчего он только охает, и медленно, как это обыкновенно показывают в кино, оседает на пол, только в кино они обычно оставляют лицо убитого таким же розово-оранжевым, каким оно было при жизни, наполненной теннисом и витаминами, а здесь, то есть, в нашем романе, все почти как взаправду: лицо его сильно бледнеет, затем сереет, а затем зеленеет. Хотя непонятно, как бы мы могли различить всю гамму этих красочных оттенков в такой кромешной тьме, какая стоит уже к тому времени на лестничной клетке.


Глядя на улицу сквозь запотевшее в углах стекло, я предаюсь вольным размышлениям, и никто не в состоянии мне теперь помешать. Что они знают обо мне? Откуда у них уверенность, что дом, в котором двери никогда не закрываются, - это лучшее место для въедливых копошений? Я ведь и сама не знаю, что за рыбы скользят под моим льдом. Порою мне чудится, что там обитают маленькие акулы, а, приглядевшись, я замечаю, что это - плоские пятнистые камбалы, невинно кружащиеся в ледяной воде. И я опускаю к ним руку, чтобы подбодрить их, а они внезапно впиваются мне в ладонь острыми зубами, поскольку все призрачно и тщетно.

И вот, именно по поводу этой призрачности и тщетности, я вдруг нахожу в одной из книг некий перечень возможных аксиом, и мне становится страшно, насколько это напоминает мне меня. И тогда мне приходит мысль в голову, что, возможно, это писала именно я, но только никак не могу вспомнить, когда и как это было. Я снова закрываю книгу - в сущности, тоненькую, даже жиденькую брошюрку, и припоминаю название - будто увидев его заново - ведь обложка давно утеряна - судьба, настигающая любое дачное чтиво. Теперь уже я не в состоянии дословно воспроизвести это название, лишь ярко выделенные буквицы - всех трех слов заголовка: "М-К-Н". И тут-то я, ради образности, и, одновременно, жертвуя время правдоподобию, начинаю домышлять, что бы могло значить это "М-К-Н". Тогда-то мне и приходят в голову разнообразные расшифровки, например "Минимум Корректных Надписей". Или "Моллюски Клацающих Неводов". Останавливаюсь на близком мне "Московский Кодекс Нравственности", дабы приблизиться хотя бы чуть-чуть к автору этой незабываемой работы, и еще раз намекнуть читателю на близость древнего менталитета современному.

Привожу текст целиком.


М-К-Н

ФИЛОСОФИЯ ЯЗЫКА
Всякому существу дан один язык, либо ни одного. Бойся потерять, что уже имеешь.

ФИЛОСОФИЯ ЗАПИСЫВАНИЯ
Люби иероглифы за их герметизм, ибо толкованиям нет пределов.

ФИЛОСОФИЯ БЕСЕДЫ
Голоса звучат и при отсутствии собеседников, посему будь молчалив.

ФИЛОСОФИЯ ПАМЯТИ
Лишь память способна сделать тебя слепым.

ФИЛОСОФИЯ ЗНАНИЯ
Нора должна быть глубока и вдалеке от других, дабы твой дом стал тебе потом могилою.

ФИЛОСОФИЯ СОХРАННОСТИ
Ничего не храни, ибо страх потери требует пищи.

ФИЛОСОФИЯ НАСЫЩЕНИЯ Насыщайся, ибо всему есть предел, и этот предел дано установить лишь тебе.

ФИЛОСОФИЯ НЕУВЕРЕННОСТИ
Это Философия Жизни.

ФИЛОСОФИЯ ЖИЗНИ
Лишь тогда умирай, когда уверишься, что не спишь.

ФИЛОСОФИЯ СНА
Сон - единственная полезная иллюзия. Люби его.

ФИЛОСОФИЯ ЛЕЧЕНИЯ
Река шумит в ушах, но не в раковине.

ФИЛОСОФИЯ СЛУХА
И спонтанное упорядочено.

ФИЛОСОФИЯ ВКУСА
Ешь соленое, ибо таков вкус Тартара. Ешь горькое, ибо его не любит никто. Ешь кислое, ибо оно рождает жизнь. Ешь сладкое, ибо его любят все. Не ешь того, что не имеет вкуса, ибо оно бесполезно.

ФИЛОСОФИЯ ЗАПАХА
Наслаждайся, но традиции не нарушай.

ФИЛОСОФИЯ ОСЯЗАНИЯ
Не бойся осязать, ибо все осязаемое одной крови с тобою.

ФИЛОСОФИЯ ЗРЕНИЯ
Вопреки всему, в юности будь дальнозорок, в старости - близорук, дабы твои глаза не мешали тебе помнить о смерти.

ФИЛОСОФИЯ ГОЛОДА
Поступай, как решил. (См. Философию Неуверенности)

ФИЛОСОФИЯ ПОХОТИ
Не противься желаниям своим, но помни: и они конечны.

ФИЛОСОФИЯ ЛАСКИ
Никто не ведает, когда кубок полон, а когда - пуст.

ФИЛОСОФИЯ ЛЮБВИ
Поступай, как Нарцисс, но не смей портить воду в ручье.

ФИЛОСОФИЯ СТЫДА
Стыдись всего, ибо что для одного естественно, для другого - безобразно.

ФИЛОСОФИЯ ЖЕНСТВЕННОСТИ
Научись носить маску, приятную окружающим.

ФИЛОСОФИЯ РАССТАВАНИЯ
Не расставайся никогда, ибо изменениям нет пределов.

ФИЛОСОФИЯ ДВИЖЕНИЯ
Двигаясь все время, оставайся неизменным.

ФИЛОСОФИЯ ОЖИДАНИЯ
Жди, но не сдерживайся, ибо вода сильнее плотины.

ФИЛОСОФИЯ ВОЗВРАЩЕНИЯ
Не возвращайся никогда.

ФИЛОСОФИЯ ТОСКИ
Нет такого дерева, которое бы не цвело и не давало плоды.

ФИЛОСОФИЯ ПЛАЧА
Не верь себе никогда.

ФИЛОСОФИЯ СМЕХА
Будь весел настолько, насколько ты сам способен поверить себе.

ФИЛОСОФИЯ ВЕРЫ
Верующий по слабости своей и невежеству узревает Господа, глядя в зеркало. И лишь страждущему дано знать, что в жизни сей нам подарена надежда, а смерть приближает нас к Богу потому только, что она суть сон.

ФИЛОСОФИЯ РЕЛИГИИ
Противься всяким ограничениям, ибо каждый волен сам себя ограничивать.

ФИЛОСОФИЯ СКЕПТИЦИЗМА
Постарайся забыть сомнения, ибо спокойствие - священно, а конец неизбежен.

ФИЛОСОФИЯ МЕЧТАНИЙ
Береги желания свои, ибо, хотя и обращены они в будущее, сродни они опыту и воспоминаниям, стало быть, они приближают к смерти.

ФИЛОСОФИЯ ЗАПОМИНАНИЯ
Помни избирательно, ибо следует быть гурманом, но не чистоплюем.

ФИЛОСОФИЯ УБИЙСТВА Избегай думать об убийстве, ибо что для одного безобразно, для другого - естественно.

В высшей степени сумбурно и противоречиво, но само наличие подобной книги меня поражает настолько! Вот уже много дней я перечитываю ее, и мне кажется, что тайна скрывается не только в действительности этого чтения, но и в страдательности оного. Наше общение с брошюркой настолько двусторонне, что, право же, я толком не знаю, кто кого берет в руки (если допустить, что у текста вообще могут быть руки; а почему бы и нет, если у него есть главы), и кто кого перечитывает (позвольте, но возможно ли читать человека; не могу сказать точно, но мысли человека и даже его чувства читать возможно).

Одно лишь мне следует непременно записать: благословенна семерка, несущая спокойствие и увеличивающая тройку почти вдвое!

Я медленно отворачиваюсь от окна, и принимаюсь рассматривать свою комнату. Никогда бы не взялась за ее описание, тем более, что одна попытка была сделана, не мною, правда, да, к тому же, на совершенно мне незнакомом языке, впрочем, я и не стану описывать свое жилище, меня оно вовсе перестало занимать как территория, но интересует теперь исключительно как убежище, так вот, я лишь попробую в сумерках разглядеть стоящий в углу диванчик, и на нем, среди кубически четких складок разноцветных, но в темноте представляющихся лишь малахитово-янтарными, пледов, спящего человека. Его постоянное и неожиданное присутствие здесь (или постоянно-неожиданное, или неожиданно-постоянное) наводит меня на мысль, что он - мой двойник, вот и тема двойничества тут как тут, однако, мнимого, о котором любил говаривать некто, не помню, кто. Мнимого, поскольку он - не мой двойник, хотя я в этом пока что признаться не желаю, и снова повторяю, похоже, он - мой двойник, моя тень, отражение, и вот уже я почти что вижу легкое волнение пространства между нами: из форточки дует немилосердно.
Запишем это и пойдем дальше. Он спит, повернувшись ко мне спиною, и я вижу лишь округлый изгиб его позвоночника и на смятой подушке - клок свалявшихся волос - как я уже заметила, в комнате темно, и я не могу рассмотреть, какого точно цвета его волосы. Хотя, конечно, я преотлично знаю, какого, поскольку не раз наблюдала их при дневном свете. Он не шевелится, зато я - начинаю медленно двигаться от окна вглубь комнаты, что заставляет пространство волноваться еще сильнее, и вот уже традиционные круги на поверхности приобретают какую-то угловатую форму, они заметно искажаются, меняя всю обстановку, и я ощущаю, что лежу на диванчике, повернувшись спиною к нему, идущему мне навстречу, он, наверное, хочет сесть рядом, разбудить меня, заговорить со мною, но он не сможет, поскольку у него на это уйдет слишком много времени. И когда, наконец, он приблизится, я уже буду мчатся по склону горы верхом на диком животном , которое послушно мне подставит свои голубоватые рога, и я схвачусь за них изо всех сил, чтобы не упасть.
Он сожмет мне плечо, но его прикосновение будет настолько длительным и постепенным, что я, скорей всего, не почувствую его, а если мне, все-таки, удастся проснуться, то на одно только сладостное потягивание уйдет около двух недель, а потом, когда я открою глаза, то увижу нечто, призванное сильно меня испугать. То ли это будет мертвец, застывший в кресле с незажженной сигаретой между бледными пальцами, то ли корзина со змеиными яйцами, заботливо ждущими своего часа как раз на полу, возле постели, то ли напряженная спина сидящего незнакомца, замышляющего невесть что.

И как же мне не закричать тогда, как же мне не позвать тогда на помощь тебя? Но ты - лишь сухой листик, пролежавший с прошлого лета в историческом романе. Ты - выцветшая фотография, скрученная в трубочку и вставленная в мутное горлышко вазы. Ты - маленькая акула, затаившаяся подо льдом.

Проходит время, а ты не движешься, и я отворачиваюсь, и пытаюсь уйти. Но уйти надо красиво, и я внимательно оглядываюсь по сторонам в поисках какой-либо детали, за которую можно было бы зацепиться, и замечаю блик на пластиковой бутылке с водой, этот блик притягивает меня, и вот уже серебристая трапеция разрастается, вытягивается, превращаясь в узкий прямоугольник. Взяв бутылку с подоконника, я делаю несколько ледяных глотков. И в этот самый момент мой взгляд падает на дорогу, по которой идет какой-то человек в темном плаще и высокой шляпе.

Застыв у окна, как это уже бывало миллион раз, я с полным равнодушием вспоминаю историю тех двух, о которых шла речь в самом начале нашего повествования. С равнодушием не потому, что они мне действительно абсолютно безразличны, но и не потому, что так бы я пыталась скрыть от кого бы то ни было свою к ним неприязнь или, еще того похлеще, зависть - страшно даже такое слово выстукивать на чистенький маленький экранчик моего макинтошика. Нет, нет! Равнодушие это хваленое вызывает у меня просто каждая мелочь, связанная с их бесславными смертями, тем более, что я и так уже призналась в своей виновности, и вспоминать обо всем этом для меня так же обыкновенно, как, например, думать о том, насколько вкусно мне сегодня утром было поглощать пару яиц с солью и хреном, или что завтра я пойду в один казенный дом, - не дом, а прямо-таки дворец, и мне будет скучно там болтаться целый день во имя окончательного обеления и даже озолочения собственного имени, то есть об этом убийстве я спокойно могла думать ровно так же, как о ближайшем прошлом, или даже о ближайшем будущем.
И это, конечно, не имеет уже ничего общего ни с мечтами, ни с призрачными желаниями, это - сильнее всего на свете, и напоминает лишь извечную любовь к свободе.

февраль 1997

СОВРЕМЕННАЯ РУССКАЯ ЛИТЕРАТУРА



Rambler's Top100