Все сцены начала романа даются кинематографически, монтажно, стилизуя экспрессию и динамику тех дней: телевидение, редакции крупных газет, Белый дом, Форос, ЦМС (Центр по защите международной справедливости, престижный писательский клуб, составленный из элитарных обломков Союза писателей).
Вот некто Бестыжев, маргинальный герой романа (маргинальный по сюжету, но отнюдь не по энергетике, оказывающей скрытое воздействие на движение романа), выписанный автором со всей силой ненависти, одушевляющей мертвую ткань повествования, находящийся в этот момент где-то далеко от Москвы, звонит утром 19 августа 1991 года в ЦМС, членом которого он является, и зачитывает набросок заявления протеста, прося поддержать его других членов клуба. Зевающая секретарша записывает его на автоответчик и сообщает, что в Москве все тихо (несмотря на грохочущие танки), в клубе никого нет, в городе тоже, все куда-то исчезли, наверно, на дачах, в Ялте, Коктебеле.
- А что Окуневич?- упавшим голосом спрашивает Бестыжев (Окуневич - президент ЦМС, лауреат Сталинской премии, автор только что вышедшего конъюнктурного романа "Деверь Арбата", уже выдвинутого клубом на премию Нобеля и который критик Лех Аввинский тут же признал "исполненным толстовско-шекспировской мощи, в котором каждое слово - золото.")
- Петр Наумович сказал, что это не наше собачье дело!- неожиданно резко вскрикнула секретарша, во всем одобрявшая, как и полагается, своего шефа.- Наше собачье дело, сказал он, сидеть дома и писать - летом и зимой, в дождь и ведро, в родину и в заграницу, а не лезть, куда не надо. Только бездарности лезут в политику!- завизжала она.- Ничтожества и бездарности! Вот!
- Понятно,- сказал Бестыжев.- Я как раз такая бездарность.- И тут включилась система прослушивания, настроенная на ключевые, опасные для государства, слова - "политика" и "бездарность".
Бестыжев осторожно положил трубку.
А в газете "Литературные ведомости", главной писательской газете страны, недавно получившей свободу от писателей и потому считавшей себя демократической, тоже кипела в это время лихорадочная деятельность. Срочно переформировывалась редколлегия газеты, уничтожались опасные материалы, версталась сменная (запасная) полоса с документами КГЧП на случай прихода к власти путчистов. Собравшаяся наспех редколлегия почти единогласно проголосовала за перерегистрацию газеты у новых властей, исключая критика Златоусского и еще кого-то. Главный редактор газеты Ф.С.Б. (его имя дано в романе инициалами - отметим эту удачную находку автора, не загромождающего память читателя проходным персонажем), отдыхавший в эти горячие дни на юге, ни за что не хотел прерывать свой законный отпуск и руководил газетой по телефону прямо с сочинского пляжа (редактор самого передового журнала русской интеллигенции "Дивный новый мир" проводил свой отпуск в куда как более умеренном климате на Рижском взморье). Это ему, как он полагал, принадлежала замечательная идея (на самом деле одновременно возникшая почти у всех сотрудников редакции) - подготовить на всякий случай сменную полосу газеты с документами КГЧП, а в качестве альтернативного материала - полосу писем протестов, стихию народного возмущения, так сказать, - то есть гневных протестов граждан.
- И хорошо бы еще на первую пару стишат этих рифмоплетов - за и против, то есть, разумеется, не одновременно, а, опять же, альтернативно, куда вывезет.
- Да у нас уж все готово, Филарет Самойлович, - хохотнул в трубку сотрудник, как раз энергично правивший стихи. - Правда, только одного стихотворца.
- Нужно двух,- отрезал редактор.- Аль-тер-на-тив-но.
- Вот я и говорю, два стихотворения, "за" и "против", правда, только одного поэта. Зато альтернативно.
- А-а, мои догадливые, взялись за ум!- обрадовался Ф.С.Б., посыпая живот молоденькой секретарши, которую он захватил на отдых, горячим песком.- Я вам покажу демократию! Это и есть свобода творчества - писать сразу на все случаи жизни, а всегда иметь в виду только один - свой!- И он подумал, какой удачный он мог бы сочинить себе псевдоним, когда бы писал прозу, - например, "Филарет Альтернативный".
А в это самое время репортер столичной газеты "Индепендент'', отловивший таки на дорожках дачного поселка увиливавшего от истории Окуневича, брал у него интервью.
- Что вы думаете о происходящем?- спрашивает корреспондент у метра, кивая в сторону грохочущего танковыми гусеницами шоссе.
- Ну, видите ли...- смущенно отзывается Окуневич, внезапно нашаривший в кармане штанов дырку. - Я еще не совсем определился. Сказать правду, я как-то выпал сейчас из событий, газет не читаю. Пишу новый роман... Камня на камне не оставлю! Я вас сам найду, когда определюсь. (Он позвонит в "Индепендент" 22-го августа и, с металлом в голосе, решительно осудит действия путчистов, но в газете слушать его не станут. Окуневич обидится и пообещает всех "их" заклеймить в своем новом романе "1991-й и другие годы.")
Тучи сгущаются, вялый, задумчивый петтинг восьмидесятых завершен, история вступает в последнюю, грозную, фазу, эрекция танковых орудий достигает предела, истерические конвульсии августа на смятых простынях эпохи - и глубокий вагинальный оргазм матери-России: 22 августа 1991 го-да.
22-го августа - день торжества демократии. "Литведомости" выходят со стихами и гневными откликами трудящихся, сменная полоса с документа-ми КГЧП отправлена в архив, редакторат газеты, сплошь состоящий из выпускников ВПШ, опережая веяния, уже подыскивает на вторые роли беспартийных сотрудников - одного, все-таки, найти кажется, удалось. Праздник свободы продолжается.
Вот другой неотразимый герой романа, Марк Захария, знаменитый режиссер театра Губком, автор прогремевших на все Бульварное кольцо спектаклей "Зинона и Чевось" и "Корректура совести", прилюдно, на глазах у миллионов изумленных такой небывалой смелостью зрителей, не боясь обжечь пальцы, сжигает свей партбилет, свою красную книжицу сим-сим, из которой он выжал все, что смог. Работают все телекамеры Советского Союза. Мизансцена несколько затянута, да и хронологически выбрана не совсем удачно, лучше бы ее ввести в спектакль немного раньше, хотя бы накануне, т.е. 21-го, что ли, лучше бы вообще этой красной книжицы не сжигать, то есть, лучше бы ее вовсе не иметь - просто удивительно, как такой даровитый режиссер не чувствует драматургического материала.
Впрочем, все-таки, наверно, чувствует, потому что здесь иная мизансцена, другие театральные подмостки, и в этой пьесе лучше не рисковать, экспериментировать будем дома, на Дмитровке, а здесь времени на репетицию, даже генеральную, не отпущено, каждый раз - премьера, лучше действовать наверняка. Не беда, что мизансцена несколько запоздала, несколько безвкусна, выглядит бутафорски - ничего, время смонтирует все как надо, устранит шероховатости, затушует ненужные детали, да и кто заметит? У этих обманутых театральными эффектами эпохи зрителей все равно не достанет нравственного чутья, догадки вкуса, - все съедят, все проглотят, эстетический и этический провал времени налицо, а если кто-нибудь и заметит, тоже не беда - кто услышит одиночку в таком слаженном хоре солистов? В этом безнадежно ослепшем веке, провозгласившем своим моральным авторитетом человека, создавшего водородную бомбу, или другого, превратившего муку целого народа в личный успех, проходят на "бис" и не такие мизансцены: главное, вовремя назначить кого-нибудь "со-вестью народа" - чтобы вернее отказаться от своей.
|
