Достойно удивления, как настойчиво, с упорством депрессанта, история делает попытки самооправдания, т.е. раз за разом предоставляет человеку возможность оправдаться перед самим собой, временем, потомством, почти дословно повторяя свои контексты.
...В романе 93-й год, октябрь, идет захват Останкино: опять насилие и кровь. Бестыжев, внутренне усмехаясь, уже не веря ничему, снова звонит в ЦМС, вернее, одному из членов его руководящего органа, юмористическому писателю Протопопенко (деятелю самиздатского альманаха "Некрополь", напечатавшему там в вегетарианские времена какие-то беззубые анекдоты и прослывшему за то смельчаком и диссидентом) и просит ЦМС вступиться за свободу, предлагая и свои услуги. Протопопенко, естественно, всячески отнекивается, лениво отругивается, ссылаясь на больной зуб, своего маленького сына, уехавшую в деревню жену.
Протопопенко все-таки задумывается. Не то чтобы Бестыжев терзал его совесть, а просто так, перед сыном будет потом неудобно - Протопопенко футуристический писатель.
- Старик, но ведь свобода печати не нарушена,- находит наконец главный аргумент Протопопенко, наблюдая захват телецентра по телевизору.- Ведь ЦМС, ты знаешь, выступает только в защиту свободы слов.
- А что больше, свобода или свобода слова?- спрашивает Бестыжева Протопопенко, как-то уже стесняясь собой.
- Да перестань ты, старик, с пафосом этим! - жизнерадостно хохочет в трубку Протопопенко.- Проехали, 20-й век. У истории вообще, если хочешь знать, нет никакого пафоса, а одна только ирония. Истории вообще нет, если на то пошло. Кончилась, старина, слыхал наверно. Философию надо читать. Фукуяму.
Через день, сутки проразмышляв над концом истории, Бестыжев садится на электричку и мчится к Белому дому и попадает как раз на его обстрел. Грохот, клубы дыма, снайперы ведут огонь как на передовой, танки лупят по дворцу прямой наводкой. "Вот тебе и Фукуяма", - изумляется про себя Бестыжев, вжавшись, как листок, в асфальт, шевеля пальцами в ботинках. - Видимо, она все-таки кончилась, эта Фукуяма, - бормочет он под градом пуль, прислушиваясь к запаху мясной гари и крикам бомжей, ссорящихся под мостом из-за пустой бутылки. Больше всего его поразили гремучая пустота этой пустой бутылки и абсурдная, не отзывчивая на эхо пушечных выстрелов, пустота глаз двух кормящих грудью мамаш.
|
