Алексей Цветков



ИНВАЛИД

Из физиологических очерков современных столичных улиц

Он идет и за ним всегда - на улице, в автобусе, дома - волочится третья нога, точнее, белый примитивный протез, обутый внизу в крепкий черный башмак. Протез прицеплен к ременному поясу сзади, спотыкаясь, например, о брусчатку, дребезжит, примерно как велосипед. Другие его ноги нормальные, в рабочем состоянии. Если вы спросите его, осторожно или по-хамски, о назначении этой дополнительной ноги, то увидите редкий акробатический сюрприз. Сделав гордое лицо, откинется на спину, оторвет живые ноги как можно выше от дороги и так, балансируя задом на протезе, как на одноногом издевательски высоком стуле, будет убедительно кричать: "Я инвалид! Я инвалид! Понятно? Я инвалид!" На деньги при этом даже не намекает, то есть коммерческого смысла у его излишества нет. Поступает по убеждению. Удерживая равновесие, энергично крутит в воздухе освобожденными ногами, что опять напоминает о велосипеде. Всеми разбиравшимися инстанциями давно признан обычным человеком, а протез признан аксессуаром. Спит, не отстегивая.

РЕКОРД

Из физиологических очерков современных столичных улиц

Это стоило им многочисленных тренировок. И всегда все было в порядке. Двадцать два человеческих тела заполняли салон небольшого автомобиля и замирали на время, необходимое для того, чтобы рекорд мог оказаться в книге.
В решающий день, участвующая и не участвующая молодежь, собралась на старинной площади, вокруг этого, старомодного авто. Они начали свой номер без сбоев, как труппа акробатов, которым не в первый раз удивлять народ. Девушки, что помельче, ложились на пол, а ребята, садившиеся над ними, защищали их ногами от следующих, забравшихся наверх, под крышу, сколько нужно - влезло между сидений и приплюснулось к заднему-переднему стеклам. Контакт все же вышел очень плотный, нескольким, из заядлых ныряльщиков, вообще пришлось задержать дыхание или сильно вывихнуться, явно не без медицинских последствий. Воздух проникал к самым стесненным сквозь пропущенные между тел длинные соломинки, на всякий случай. Зрители одобрительно улыбались и покупали у подсуетившегося разносчика дешевые фрукты, поштучно.
Итак, машина была ко всеобщему удовольствию наполнена. Семь чьих-то конечностей торчали наружу из открытых окон, но все же пассажиры находились скорее внутри, чем снаружи представления. Значительно позднее, когда эмоции вокруг этого происшествия улеглись, один религиозный журнал предполагал: грех рекордсменов как раз в том, что они захотели большего, чем собирались и могли совершить. Мы никогда не узнаем, следствию не удалось дознаться, кому именно, из набивших собою салон, пришла идея проехать хотя бы метров десять. Но идея эта была принята. Возможно, никто и не предлагал, просто подчинились некой ошибке, недоразумению, иллюзии, рожденной теснотой тел. Даже если и нашлись несогласные, их стон услышан не был. Идея подкреплялась всем известным обстоятельством: рекорд-то не абсолютный Кое-кто до них делал нечто подобное и какие-нибудь обязательно, увидев сюжет по телевизору, повторят сегодняшнюю победу с лучшим результатом, например, двадцать четыре человека. Отыщут щупленьких.
Обмениваясь короткими, сдавленными сигналами, скорее всего не принадлежавшие одному руки брали руль, другие части тела нажимали педали, зубы поворачивали ключ, лбы давили газовый рычаг. Автомобиль не сразу, как бы подумав и приняв решение, тронулся и пополз на продавливаемых до основания колесах в направлении моста, тяжело прижимаясь к асфальту, под возгласы не ждавшей этого публики. Скатиться к мосту и опрокинуться с него рекордсмены не боялись. Во-первых машина слушалась, а во-вторых вокруг было столько заинтересованных в рекорде лиц, что без труда остановили бы любое неверное движение.
Что-то произошло в моторе, какая-то искра прыгнула на треснувший бак и некоторые из сдавленных друг другом вроде бы учуяли ноздрями дым, а кожей - жар, но быстро что-нибудь понять в такой плотности, а тем более - сообщить, сложно. Жирный технический дым, как клубы чернил в стакане, вился из железных щелей и площадь возопила. Автомобиль смущенно еле двигал колесами на месте, тогда как огненные узоры бежали по нему и снаружи, и, кажется, внутри. Торчащие из окошек руки-ноги взбрыкнули, лежащие на дне захрипели. "Спокойствие" - взмолился кто-то из вплющиваемых в крышу - "покидаем по одному, как в плане". Говорящего приподняло, позвонки его миновали уже желудок и глаза нехорошо выбрались из положенных им в черепе мест. Про план никто в машине не вспоминал. Народ метался вокруг коптящей емкости с плотью, не зная, что именно делать. Те, кто бросились открывать снаружи двери, не успели, их положил на дорогу взрыв.
Автомобиль подскочил передом и замер в непроницаемом облаке. Оператор городского ТВ бегал вокруг, стараясь заснять хоть что-то в центре этого чадящего факела. Голоса обожженных рекордсменов становились нестерпимыми. Лежа на животе метрах в трех от костра бледный полицейский диктовал, кашляя, адрес по мобильному телефону. Но всех уже вызвал портье гостиницы. Послышались пожарный и санитарный вой. Пламя между тем расплавило дыхательные трубки и скакало по тонким тоннелям внутри и снаружи тел. Всем был слышен страшный хор и хрип задыхающихся тьмой ребят. Заднее стекло хрустнуло и впилось трещинами в сочащееся красным бежевое тесто. Вот кусок выпал совсем, в дырку механически высунулось что-то бездыханное с болтающимся скальпом и тут же, эпилептично машущую конечностями, машину потряс второй взрыв. Он был сильнее первого. Тела, или их детали, полетели по площади, как роскошный мусор из новогодней хлопушки. Пожарная машина, съезжая с моста, на ходу била по цели хоботом густой пены. Женщины на балконе гостиницы перестали голосить.
В книгу рекордов они безусловно и надолго попали. Семеро отделались заменой нескольких лоскутов кожи. Еще четверо оставались на пузырящихся больничных койках много дольше и заслужили тяжелую инвалидность. Две девушки, помимо ожогов и переломов, навечно заточены в психиатрическом зверинце, пережитый ими рекорд превратился в непрерывный повод для игры в прятки - у первой, говорящей крайне редко - и мочеиспусканий - у второй, вовсе немотствующей. Один, так и не пришедший в себя, ослепший, катаем в кресле своей мамой и ничего не запоминает. Еще один, без руки и глаза, скрыл себя в местном монастыре и даже пользуется славой чуть ли не чудотворца, но больше благодаря собственному, а не чужому спасению. Шесть персон, трое женщин и трое мужчин, навечно остались там, в пузырящемся жиру и режущих стеклах, от них немногое удалось собрать.
Группа участников и очевидцев собирается каждый год в день рекорда у мемориальной таблички, висящей, правда, на стене гостиницы, а не лежащей в центре, на перекрестке. Слушая панихиду они молчат. Да и потом разговаривают не больно-таки. Они молчат о том, кто и как заставил тронуться с места хромированного "жука", о том, что в секунду взрыва многие были уже безнадежны, потому что их распяли локтями и кулаками товарищи, о том, кто из них старался прогрызть себе выход зубами, глодая чужое колено, кусая алую кость, убеждая себя, что все это его собственное и он имеет право, а из кого уже сошла вниз венозная кровь. Они и сами-то всего этого слишком точно не знают, там было слишком тесно.

НИЗКОЕ ОКНО

Из физиологических очерков современных столичных улиц

Торцевые окна этого довоенного дома были не высоко, особенно одно. Неровная земля позволяла дотянуться до подоконника любому ребенку. Но ходить сюда повадился отнюдь не ребенок.
Первый раз хозяин квартиры № 27 Андрей Галка увидел у себя в окне этот живой бюст без выражения на лице, когда ранним утром отдернул штору. Некто, в надвинутой на глаза вязаной шапке, смотрел к нему в квартиру, но смотрел не на что-то явное, а вообще. Видны были плечи пришельца, верхние пуговицы его пальто, за ним, гораздо дальше безучастного лица, господствовала темная осень. Андрей Галка сделал ему дикую гримасу, означавшую примерно следующее: зачем ты, незнакомец, так близко подошел к моему окну, вступил на газон и смотришь в мой дом, лучше чапай отсюда, или я выйду и скособочу тебе челюсть".
На человека в окне угрожающая рожа, состроенная хозяином квартиры, никак не подействовала. Он не шевельнулся и даже не моргнул лишний раз. Мимика его не была скована трансом или поражена гипнозом, алкоголя или наркотиков не читалось в ней. Подошедший смотрел в квартиру Андрея Галки хоть и спокойно, но с некоею даже сердечной солидарностью ко всему, что видит. Так смотрят знакомый статичный пейзаж, умиротворяющий сознание созерцателя. Андрей Галка в семейных трусах отошел на середину комнаты так, чтобы уличному человеку было видно и, отвернувшись, резко спустил резинку вниз, показав задницу.
Малышня днем и пьяницы поздно ночью и так частенько совались в низкое окно к Андрею, но чтобы вот так, тупо стоять и глазеть . . . Когда хозяин разогнулся, за окном все было прежнее: пристальное под вязаной шапкой лицо, шарф и две пуговицы. - Вот придурок - зло сказал Андрей и задернул штору обратно. Вдвойне раздражала его мысль о том, что в 27-ой он живет не один, а с женой и ее, от первого брака, сыном, а значит, скоро они проснутся и запросто могут увидеть это. Так и случилось.
- Андрей, кто это? - закричала жена, отдернув штору, когда Андрей, стараясь не забивать голову неприятностями, рыскал в холодильнике.
- В окне? - переспросил Андрей, желая оттянуть ничего не объясняющее объяснение.
- Да. Чего он пялится, больной что ли? Вам чего надо-то?
Последнее относилось к заоконной фигуре.
Не знаю, какой-то шиз - ответил Андрей, глотая пищу.
- Так прогони его.
- Не за чем, сам уйдет.
Галка не любил уличных разборок. Лицо за стеклом заметно замерзло, мочки ушей и кончик носа порозовели, но благодати не утратило. Пришлось опять задернуть штору и включить дома свет. Через час незнакомец куда-то делся. Уже темнело. Андрей облегченно усмехнулся. Но это стало повторяться.
У смотрящей уличной головы не было режима, которым нередко обзаводятся сумасшедшие. Да и не была эта голова сумасшедшей. Устав от внимательной пристальности не злых глаз, устремленных в квартиру, Андрей позвал милицию и в отделении многое выяснилось. У приходящего к низкому окну оказалось имя, адрес, место учебы. Студент ничем не примечательного института жил за две улицы от Андрея, не состоял на учете и с милиционерами сразу затеял приветливый и не очень понятный Галке разговор. На прямые вопросы участкового о своем стоянии у окна он отвечать уклонялся, а на все наводящие очень юридически грамотно парировал в том роде, что на территории двора находиться никем не запрещено. В итоге все были отпущены, поведение студента не заслужило никаких взысканий, его многочасовое глядение не было признано наказуемым вторжением в частную жизнь, а участковый добродушно сказал им на прощание "договоритесь". Но студент не собирался ни о чем договариваться, в отделении он даже не повернулся в сторону Галки, как будто его там не было, а как только они вышли на воздух и Андрей решил высказаться, возмутитель отвернулся и беспечно зашагал прочь. Подмазано? - сам себя спросил Галка. Придя домой, он был уже уверен в небескорыстности такого отношения властей к его проблеме.
На этом не кончилось, как надеялась семья Галки. Голова почти каждый день по несколько часов смотрела к ним, и не удалось ни разу заметить, как она приходит и уходит. У жены такое явление вызывало частые истерики. Милиция больше не выезжала, откровенно смеясь над обитателями 27-ой. "Может у него телевизор сломался" - хрюкали менты в трубке. Чужой сын Володя переносил спокойнее всех и называл голову "потрет". Андрею и впрямь стало чудиться, будто она нарисованная. Надеясь переиграть голову, он садился на табуретку к подоконнику со своей стороны и начинал сходным образом таращиться в чужое, надоевшее, непонятное лицо. Казалось, черты потустороннего, смотрящего в квартиру чуть менялись раз в 10-15 минут: вот проползло одобрение, вот прибавилось заинтересованности, а вот и эмоциональная усталость, обозначалось даже некоторое остервенение. Но скорее всего смена оттенков неподвижного лица была выдумана Андреем от страха. Это в самом Галке так менялись чувства и сводил кожу страх того, что лицо-то одно и то же, и хоть и живое, а неизменное, глядящее к ним без укора, но и без надежды, без просьбы, но и без обещания, а с одной только покойной смиренностью. Возможно, размышлял Андрей, он, стоя у окна, и не видит ничего, а прислушивается к своему внутреннему радио, к внутричерепной музыке, должно быть очень мирной, а глаза держит открытыми так, для маскировки или чтоб не упасть. Но почему он ходит за этим сюда, вплотную к торцу нашей четырехэтажки?
Галка звонил в психиатрическую, но она приехала позже, чем обещала и наблюдатель уже из окна убрался. Жена целыми неделями запрещала всем раздвигать шторы, отучая "маньяка" смотреть. Семья Галки жила как в бомбоубежище, при постоянном электрическом свете, но такая скрытность никак не помешала обычаю заоконного студента, его по видимости устраивало любое, лишь бы оно находилось в низком окне. Он был там, когда они спали и когда их не было дома. Возвращаясь с работы, Галка издали замечал замершую спину у стекла. Можно было подумать, не зная обстоятельств, что некто бесстыдно справляет малую нужду под самое окно или читает листовку, нос стоящего почти приплюснут к стеклу. В той же позе можно было застать мучителя и ночью. Если Галка выталкивал его физически, тот не противясь уходил за угол, но пока Андрей успевал вернуться к себе, вязаная шапка и отрешенные очи уже наличествовали в обычном месте.
Пейзаж и погода за спиной смотрящего к ним менялись согласно прогнозам и календарю. Но сам он оставался почти неизменен, хотя мог иногда и шмыгнуть носом, поправить шарф, тоже почти бесчувственно. Соседи, поначалу выступившие на стороне Галки, как-то свыклись с прилипшей к торцу фигурой молодого человека в шапке, надвинутой до бровей, и даже прониклись к нему со временем какой-то особой симпатией, дали жалостливое прозвище, как подвижнику, а Андрея за что-то стали недолюбливать, как будто Галка сам был во всем повинен и мучил парня, приколдовав его.
Галка собирался прикола ради отомстить студенту аналогичным образом, но разочаровался, узнав что тот живет на четвертом, да и вообще, идиотизм, конечно, уподобляться.
Сын жены рос и все лучше рисовал голову в шапке на фоне чахлых кустов. В школе ему говорили на эти рисунки: "А это, наверное, твой папа?"
- Он смотрит! - кричала жена - смотрит! смотрит! смо - о - о - трит! Я его кипятком полью!
И Андрей послушно шел на улицу толкаться, зная, что это ничего не даст, не успеешь даже вернуться, а он снова там маячит. Жена старалась не появляться в этой комнате. Галка писал в газету и в мэрию. Из газеты не ответили. А из мэрии пришла такая абракадабра, хуже этого остекленелого парня. Они купили жалюзи и лицо за стеклом стало менее заметным. "Морда" - теперь называл его повзрослевший пацан.
А может жена? - сомневался Галка - может она ему что показывает, пока меня нету, вот он и вкопанный, как дурак? Хрен проверишь.
- Однажды тебя не будет! - утверждал Андрей, в тысячный раз пытаясь разгадать в чем дело сквозь полоску жалюзи изучая бледные, ни с чем не спорящие глаза пришельца - однажды тебя не будет, потому что всему бывает конец!
Каждый раз находя низкое окно пустым, Андрея обманывало неверное предчувствие, что больше этот не явится смотреть никогда.



Rambler's Top100

СОВРЕМЕННАЯ РУССКАЯ ЛИТЕРАТУРА