С утра у него пошли идеи. По направлению на работу Аркадий Львович нагнулся к куче угольной пыли, которую невыносимо громкая машина уже собиралась сжать, с чем-то перемешать, сделать асфальтом. Поймал пальцами уголек и решил попробовать на язык: как машина, каково ей кушать антрацит почти ежедневно?
Не успев даже сравнить с чем-нибудь привкус, он увидел, как на него в упор глядит -- весело, но исподлобья -- нарисованный человек, итальянский мальчик с бесконечным лабиринтом лапши на дынеобразной тарелке, на голове белый колпак, а выше иностранная надпись. Пожалев вечного (фирме более ста лет) мальчика, Аркадий Львович подрисовал ему один (хотя бы) ус угольком, и сделал это столь ловко, что уже остановиться не смог. Черный пушистый ус выехал за пределы плаката. Про работу Аркадий Львович и думать забыл, он теперь тянул ус нарисованного мальчика через весь город, стараясь чернить как можно прямее. Писал по воздуху, чертил, если попадались, по темным влажным стволам деревьев, где линии не было видно, ну да все равно, все равно куда. По стеклу и блестящей стали толкающихся авто, по неструганному забору, по железным оградам, сырым афишам и прочее, чертилась черная черта, прерывистая, но не теряющаяся как идея.
Наконец, досталось и человеку. Миловидная, о чем-то задумавшаяся гражданка не увернулась и получила антрацитный шрам под глаз и через переносицу из рук Аркадия Львовича. - Что? - вскрикнула она, не понимая. - Ус итальянского поваренка рисую - прошипел объясняюще ей человек с испачканными пальцами и заторопился дальше. Только бы хватило угля - думал он - кончается. Но следующая идея гласила: даже за сто лет волос не мог бы достигнуть длины в столько пересеченных улиц и поворотов за углы. И Аркадий Львович сам уголь выбросил, решив пойти акробатом на руках и одновременно пищать компьютером. Но это скоро прошло. Пора было устраивать ловушку.
Аркадий Львович купил (без фокусов) в маленьком подвальном магазине водку, закуску, пластиковые стаканчики. Разлил, открыл банку с маринованными огурчиками, раскладным ножом поломал хлеб - все это на столике во дворе, рядом с качелями и брусьями. Подготовив место, Аркадий Львович отбежал за гараж. Ждать. Первый же, явившийся сюда человек, оказался не против приземлиться за стол и, покрутив головой по сторонам, притронулся к белому стакану, нюхнул жидкость, вбросил ее в себя. Ничего не переменилось вокруг. Убедившись, мужчина по-свойски стал хватать огурцы и наводить руками на столе правильный порядок.
-- Вот вы здесь кушаете чужое - начал издали охотник, приближаясь из-за гаража к позарившемуся на приманку обывателю - и совсем не хотите думать про то, что еда превратится известно во что, это чужое станет через пару часов вашим. Вашим отходом - пояснил Аркадий Львович, осторожно присаживаясь напротив -- можно я? - лукаво попросил он, указав на стол, играя роль, будто тоже не знает откуда это взялось и не прочь приобщиться - покакать можно хоть за гаражом, я только что оттуда, там это многие делали, сидя на корточках, судя по следам.
Попавшийся гостеприимно растопырил пальцы и пододвинул полный стакан к Аркадию Львовичу, довольно дружелюбно подмигнув и похрустывая огурчиком.
-- Представьте себе картину: присевший на корточки красивый человек с ищущей тоской вглядывается перед собой - не унимался тайный хозяин пира, продолжая испытывать соблазненного - картина так и называется "какающий Адам", надеюсь, чтобы не испортить себе аппетита, вы поймете этот сюжет не буквально, а как аллегорию, вам известно хотя бы, что Адам выкакал свое, а значит и ваше, тело, будучи бесплотным?
-- А ваше? - добродушно поинтересовался собутыльник.
-- В этом смысле все мы братья.
-- А как же эти, на летающих тарелках? - явившийся, видимо, был любитель почитать развлекательные газеты.
-- Да какие тарелки? - с интонацией доброго мудреца проповедовал Аркадий Львович - кажущееся вам летающими тарелками это на самом деле крышки от наших сковородок.
-- Мы братья с тобой - чтобы не нагнетать, явившийся согласился с предыдущим тезисом и разлил в оба стакана по следующей.
-- Только потому, что твоя мать родила тебя, а не меня, ты не признаешь меня братом? - оскорбился Аркадий Львович, угадав в собеседнике сарказм и наплевательство - итак, вы не признаете братом этого человека? - спросил он, указав на себя - а этого? - он выхватил из кармана одну из выигранных недавно в карты монет и поднес ее к носу насупившегося, сидящего напротив. Там был отчеканен профиль давно почившего императора.
-- Это какой-то царь? - без особого любопытства осведомился не желающий всерьез признавать себя братом.
-- Я тебе расскажу про царя - прервал его Аркадий Львович - у царя блоха жила заводная и были они в некотором опасном смысле с ней взаимозависимы. Вся жизнь государя, с зачатия и царского венчания и вся история танцующей машины, с изобретения и микроскопической сборки, как два сообщающихся сосуда. Царь не подозревал об этой обусловленности, но танцующая машина, да, знала. Блоха жила у царей и цари погибли, потому что ее случайно испортили, вон вымели. Завод кончился.
Аркадий Львович изображал гостю танец механической блохи, только в увеличенном виде. Зритель смеялся. Еще Аркадий Львович изображал львенка, потому что так его звали когда-то в школе другие ребята, считалось обидным, впрочем, сам чувствовал, львенок у него выходил слабо, наверное, поэтому, зритель смеяться перестал и стал поглядывать, не видит ли их кто? Аркадий Львович ради правдоподобия взъерошил, как умел, волосы и ходил вокруг стола по песку на четырех мягких, грациозных, пружинящих лапах. Языком танца и пантомимы он жаловался на дразнивших его в школе других ребят и параллельно намекал: во искупление этой детской обиды не мешало бы налить еще. Водка на него пока никак не действовала.
К облегчению вконец замороченного ("а случайно ли ее вымели?") и слегка окосевшего человека, соблазнившегося на свою беду бесплатным угощеньем, во двор зашел еще некто, да к тому же, кажется, знакомый и близился к ним, заинтригованный творившимся вокруг стола представлением.
-- Мелет такую муку - сидящий ввел в курс подходящего, показывая на ползающего на четвереньках - ничего не поймешь, одна высшая математика.
-- Высшая математика - пробормотал себе под нос "львенок", пробирающийся под лавкой - это когда можешь доказать, что у бога именно три лица.
-- Мы братья с ним - прыская, пояснял прежний гость новому, возвращаясь к уже проверенной идее.
-- Братьев связывает кровь - без интонации сказал новый.
-- Братья! - обратился к ним переполненный идеями Аркадий Львович из-под стола - давайте откроем свое кафе или бар, такое, где никто не был еще ни разу.
-- И как назовем? - спросил подошедший после, допивая прямо из горлышка.
-- "Кровь"!
-- Просто кровь?
-- Не "Просто Кровь", а "Кровь".
-- Кровь и все?
-- Не "Кровь и все", а "Кровь" -- отстаивал идею Аркадий Львович.
Но они больше не слушали его. Все было выпито и проглочено.
Со следующей идеей стоял он уже в другом месте и потрясал собственными пальцами перед собственным лицом. "Ебать-колотить - выговаривался, мысленно совершая и первое и второе - "ведь ясно-понятно, физическая красота, скульптурная каноничность, художественная пропорция всякого из нас - он заглядывался на торопящихся мимо людей, отыскивая в них элементы этих внешних достоинств - "зависит, даже прямо определяется старательностью родителей при соитии, послужившем причиной зачатия, искусностью и длиной полового акта. Кого впопыхах заделали, тот так и выглядит, как вон тот, а у кого занимались как следует, того хоть сейчас на подиум или сразу на обложку, без конкурса.
Аркадий Львович стоял на площади у памятника незнакомцу и пробовал увернуться, но идеи падали на него, как бомбы на Белград. Только бомбы летят сверху и снаружи, а идеи - снизу и изнутри.
Он вгляделся в литого незнакомца и определил по лицу: такой человек мог прославиться тем, что зарядил ключ от ворот своего двора в ружье и пробил такой пулей волчье сердце, освободив город от оборотня.
На глаза попался зачитавшийся объявлением длинноногий паук на бетонном столбе. Темнотырь, или по-народному, тьмырь - опознал Аркадий Львович отлично видное между букв насекомое - чаще всего встречается на развалинах монастыря. От него ценная паутина, если собрать ее и подогреть на пламени зажигалки, у вас будет готовый бальзам, которым можно смазать ноздри или, если греть дальше, готовое лекарство от всех бед, которое вводят в вену.
Идеи вели его и привели к деревьям. Порода, возраст, высота и толщина стволов рощи, вот от чего зависит дальность, звонкость, точность, глубина и другие параметры нашего эха - обратился он среди деревьев ко мне*, потому что после опыта с приманкой людям больше не доверялся - я не раз и не два оглашал своим эхом леса разных частей света и можете мне поверить, березовое эхо совсем не то, что секвоевое, кипарисовое не ровня ореховому, кажется, вы меня понимаете? Он даже закатил глаза, изображая кого-то, читающего название его диссертации на эту тему, например, приемную комиссию, некоторые члены которой, между нами говоря, уже звонят куда звонят в таких случаях, не дослушав его доклад, неоднократно прерываемый фонограммами, подтверждающими, как именно соискатель оглашал сельву и дубраву.
Идеи потащили под землю. В метро он закрыл глаза, пока вагон ехал в тоннеле. Получилась одна тьма в другой, как матрешки. Бред, спрятанный в реальность - это жизнь. Реальность, спрятанная в бред - это помешательство. Аркадий Львович не сказал этого вслух, уже боялся разглашать командовавшие им идеи.
*Предположим, я здесь нечто, вроде бога.
Присматриваясь к окружающим его гражданам пассажирам, он узнал их всех. Они были опущенные ребята. Их опустили давно, когда они служили на подводной лодке и тайно курсировали у американского берега. Лодку подбили. Она опустилась на дно окончательно. В издевательских целях через несколько лет янки подняли субмарину. Подняли, чтобы всех там опустить. Буквально отгомосечили все трупы, надругались и над рядовыми и над командным составом. "Они поимели наших парней". Об этом писали газеты. И теперь, они окружали его, эти давно мертвые, опущенные ниже морского уровня ребята. Узнал их, потому что уже видел тела по телевизору.
Не они одни только, вот, он увидел, идет собака. Она ночная собака. Днем прячется в метро, а ночью бежит, выбирая разные не модные места, из одного конца России в другой. В зубах у этой собаки свернутая берестяная грамота. И на этой бересте надпись "Царь батюшка". Больше там ничего не написано. И покуда бежит ночная собака из конца в конец, все мы есть. А как только измерит лапами нашу землю, побывает тайно везде, тут и мало что от нас останется.
Но это еще не все. Есть криминальное прошлое у той собаки. Раньше она служила в милиции и вдруг заговорила - "дай червончик!" - после того, как участвовала в осмотре церкви и побывала за алтарем (дело о пропаже икон). Церковь не признала собаку чудесной и, обидевшись, она побежала по стране.
Хор дрожащих мембран над головами подземных пассажиров, это ветер андерграунда тревожит жестяные пластинки, зачем-то выстроенные между ламп, ради какой-то советской красоты и советского резонирования.
Первым из метро выходит призрак, утром, когда поезда еще не ездят - с тихим хохотом подумал Аркадий Львович, выходя из метро. И он-то, призрак этот, и есть забравший себе иконы, грабитель наш, он и есть сам "Царь батюшка".
Он снова был на земле. Посмотрел, как совершают круг три голубя, белые, как ангелы, только если попадают в прямой луч солнца, просвечивает их рептильное происхождение. Загибается за угол вместе с длинной стеной слово "любовь". Аркадий Львович прикоснулся лицом к окну чуть повыше этого слова и стал щекой и лбом вытирать со стекла колючую пыль. Там, в цеху, рабочие делали библии и упаковывали их: Ветхий Завет в синюю бумагу, Новый Завет в желтую бумагу, а Приложения - в красную. Здесь забастовок не бывает - сразу понял Аркадий Львович - непроизводственные собрания запрещены. Рабочие, делавшие библии, посмотрели в ответ: кто это на них таращится? Но Аркадий Львович поспешил исчезнуть и уже шагал от фабрики прочь, так что они не увидели ничего, кроме обыкновенного заоконного салата.
Начиналось настоящее потопление идеями. Потопляемый перешагнул чернильное пятно в какой-то подворотне, срезая путь от одного, неизвестного ему места, к другому. Это пятно никто не замечал, даже дворник, а если бы и заметил, то сделал бы наверняка поверхностно-мистический вывод, подумал бы полувсерьез будто это кровь кого-то невинного, однако это не кровь, а разбился единственный флакон с абсолютно несмываемыми чернилами золотисто-розового оттенка. Даже если убрать все, саму подворотню, пятно останется в пустоте.
Аркадий Львович теперь отличал такие вещи бегло, даже не думая останавливать на них ум. Он достал из кармана раскладной нож, которым два часа назад кромсал хлеб для приманки слушателя, и, вынув тугое лезвие, пошел прямо к остановке маршрутных такси. "Убит в маршрутном такси" -- хотел бы он прочесть о себе в завтрашних газетах. План: захват маршрутки, угрожая ножом шоферу и остальным, угроза взорвать весь салон, снайперский ответ чрезвычайной группы и завтрашний некролог. Но тут почти состоявшийся враг общества подумал: быть убитым другими - такое же преступление, как перечеркивать крест-накрест стихи, даже неудачные, и выбросил нож на бегу так, как будто вдруг стал пацифистом.
Скоро его можно было видеть на мосту с гроздью черных гелиевых шариков над головой. Аркадий Львович говорил речь на перилах, ни к кому на этот раз, даже ко мне, не обращаясь: "Международные дома презрения и международные дома терпимости! Экономическое презрение одних стран к другим и необходимость экономической терпимости". Махнул рукавом, решив не продолжать. "Дойду ли до дна?" - формулировал он главный вопрос эксперимента, нагибая вперед и вниз голову. Разбиться о воду ему не дали те самые, черные шарики с гелием, привязанные нитками за пуговицу. Затормозили.
Его прыжок был замечен речным патрулем, дежурившим близко, почти сразу. Вода оглушила и обрадовала, как буря, перед глазами роились мелкие пузырьки, словно в праздничном газированном стакане. Потопление идеями продолжалось. По идее истина берется из случайности, как жемчужина из песчинки. Реагируя на вторжение хаоса, мы обволакиваем его собой и если это по идее удается, нам представляется, мы чувствуем, что видим истину. По идее Аркадий Львович собирался превратиться в такую раковину, вот только бы дойти до дна, и медленно производить жемчужину, выделяя перламутр, или попасть к опущенным, на оскверненную подлодку, а через них опять в метро, но почувствовал, как новая идея толкает его прочь от речного дна. "Выхожу один я на поверхность" - сказал он мысленно сам себе, растворяясь в пустом темном беспамятстве.
"Успел нахлебаться" - говорил парень с патрульного катера, вылавливая шестом только что всплывшее тело с пузырем пальто на спине.
