Алексей Цветков

Утро Р


Мир был гнутым велосипедным колесом, поданным в изящном фиолетовом пепле коммуны. Ноги мелко дрожали, ныли и змея пищевода рвалась на волю из развинченного, непонятно, живого ли, тела.

Голый бледноголубой человек с длинными волосами очнулся на неприятно холодном полу неизвестного номера какой-то гостиницы некоторого города. За окном обильно изливалось солнце, загорались иногда белым пламенем противоположные окна, ходили тени, подбирая друг друга из-под колес. Голый человек попытался стряхнуть засасывающее медузоподобное забытье, приказав себе вспомнить вчерашний вкус коньяка конвульсивно дернулся навстречу паркету, попробовал шевелить конечностями: выходило плохо, по-черепашьи. Тоскливо застонал-заскулил, голова не слушалась тоже, расползаясь до размеров велосипедного колеса.

Снова стало выворачивать. Из безвольно раскрытого рта капало горько-зеленое. Собралась целая лужа, закрывшая набранную из дубовых шашек паркетную розу. Не может быть, чтобы я обписался изо рта - удивилось худое серое существо, размазывая зеленую слизь по ребрам. Желчь! - осенило его - в следующий раз непременно выйдет кусками печень.

Мальчик внутри головы играл в мяч. "Бог, бог - говорил мячик каждый раз, отлетая назад от стены - "бог, бог" - и возвращался - "бог".

"Господи, убери сие, ну за что уж так? Я поверю, только не теперь и не в это, отпусти что ли, помоги мне" - попробовал он, прекрасно сознавая, насколько неубедительно лжет, и совсем перестал, вспомнив, что в церкви, кажется, тоже дают вино.

Судя по пятнам выблевался еще ночью. Перевсё. Желчь кончилась, плоть готовилась извергнуть душу. Мучила даже не головная боль - головальный звон. Прикрыл веки, задумав спрятаться в прошлом.


В детстве любая встреча линии и пятна: надтреснутое сырое бревно, плохо нарисованные мамой розы, постельная складка, туманная перспектива набережной с удаляющимся дилижансом, чернильная собачка обоев, угловая виньетка обувной вывески - казалась ему лицом, ужасающе придурковатым, босховски глумливым, припадочно хохочущим, трясущим при этом многими носами, щеками и подбородками, облачно перетекающими из одного в другое. Иногда к лицам добавлялись ублюдочные тела.

Р уже тогда догадывался за что их так, но даже себе про это не решался. Закрывал глаза ладошками, будто в них попало мыло, бегал и выл, опрокидывая стулья и вазоны. Маленький и непонятный, пугающий гостей. Франция с трусливым поросячьим визгом уносилась из-под ног. И не было ничего реальнее этой падающей со всеми своими домами, церквями и солдатами нестерпимо орущей Франции.


Детство не подготовлено для бегств. Не завершена стерилизация памяти. Кое-как оглядевшись, существо заметило, что в номере нигде нет одежды, так же исчезла трубка, впрочем, ее могло не быть еще вчера.

- О-о-о-м-м-м-м - затянул Р, сердясь на пелену, смущающую глаза, и одновременно представляя прославленного электричеством физика, просыпающегося сейчас в гробу.

Тело, обгоняя сознание, поползло к окнам. На тошнотворно рябых уличных камнях механически происходил дырявый шарманщик. Стоять не получалось пока, осел на колени, держась за стену устроил подбородок на подоконнике, войлочно мягком, словно весь этот день.


Когда детство, то неприятно розовое, то изумрудно-прекрасное, распрощалось-таки, уползло за дверь, началась стерилизация памяти, обнаружился вечнодырявый шарманщик, преследующий везде. Р научился не слышать, не замечать как кричат раздутые лица из платяных шкафов и с белесого океанского дна любых школьных атласов. Закрытая внутри в клетке ребер стала скакать и отчаянно биться сильная птица какой-то неоспоримой, ничему не подлежащей ереси. Она-то и была правдой Р. Каждый раз, почувствовав, что умеет больше, чем бог, он умолял: "Ну не здесь/ Не теперь, успею/ Нет бумаги, да и морда разбита/ Отдышаться хотя бы дай/ Повынашивается пусть, посидит/ Кому я покажу?" Приходилось кликать солдат. Трое их, грубо суча здоровенными красными кулаками, заталкивали обратно беспокойное пернатое, вытирали, ругаясь, пот со лбов и кровь с обшлагов мундира, после чего неделями требовали вина. Р пил.


Поперхнулся слюной, поймав взглядом над одной из крыш ярко-изумрудный иероглиф, выплюнул скользкие комочки волос и по-кошачьи двинулся вдоль стены. Привстав, уперся в нее позвоночником, завел больные влажные очи к лепным фруктам потолка и принялся какать. Выкрикнул своё петух.

- Не выдержали, значит, сбежали. Вот оно как пить-то . . .

Стоя на коленях, бледный разглядывал три еле живых шнурка в крепкой охровой пирамидке. Паразиты тыкались друг в друга, загибая острые кончики. Р мудро почесал голову. Где же все-таки трубка? И с кем это вчера так и в честь чего?

По руке, препинаясь о золотые волоски, спешила серая крошка с рожками.

- Надо же, есть еще патриоты! - обрадовался хозяин собственной вше.

На той стороне улицы прошла, не касаясь камней, девушка с маленькой треугольной головой и адвентистским взглядом.


План первой реальной революции: женщины самоуничтожаются. Когда-нибудь в самый странный вечер, подчинившись особой, новой, неграмотной, но неграми данной, вере, поймут и выйдут, чтобы лишить себя мира. Не останется у нас мам, проституток, сестер, близоруких и дальнозрячих соседок, бомбометательниц, не сохранится монахинь, принцесс, дочурок, кухарок и суфражисток. Срывая одежды, сами влезут на гильотину. Велосипед, сияя спицами, слагая и наматывая песни переливчатого скрипа, покатится дальше сам. Так начнется новое бытие небывалого еще сознания. Овца и коза с их приемлемыми влагалищами, надолго станут источником вдохновений и чрезвычайно ценным товаром. Мужеложество же в таком положении станет полагаться общепринятым, а вот уединенное рукоблудие останется на прежних позициях, где-то рядом с сочинением стихов. Святые описания потеряют смысл, а после - обреченные художники первой реальной позабудут эрос и тантру, выпадут дождем в новое, непредсказуемое море.

План рос внутри давно. Солдаты хохотали, полагая Р больным.


Удалось-таки удержаться на прямых ногах. Дернулись, как бы пробуя свою прочность, вены мозга. Залетали перед глазами горячие вишневые бабочки. Зачем-то взял языком с пальца ушную гадость. Усмехнулся острой неровности зубов. Волосы снова путались и лезли. Стало весело.


Душа? Сакральная ткань, в которую мы одеты не снаружи, а изнутри? Просто камнетесы и сыроеды обожествили чужую жизнь - потенциальную добычу - в том числе жившую в них самих вшу и кабаньего цепня. Аскарид, изгнанный гигиеной или спиртом, стал называться "душа", психэ, и полагаться бессмертным, либо сильно обгоняющим нас по длине жизненного цикла. Божественный цепень! И так будет до первой реальной.

Ухахатываясь, катаясь в собственной луже кверху лапами и делая мокрой пастью перламутровые пузыри.

Получалось, что в конце все равны: солдат первой реальной и кошачья блоха, Робеспьер и дырявый шарманщик, Бвана и та, не умевшая толком брать в рот дочь расстрелянного коммунара. Живот был горячий. Хотелось воды.

Перед первой реальной откажутся от одежды, повернув в Гренландию северные неласковые ветра, сломав климат, и душа тогда будет пониматься исключительно снаружи, вне, ибо обожествить возможно только однажды выброшенное. А потом оружие станет единственным секс-символом и слова покончат с собой, устроив своим клиентам самый свирепый аттракцион, заставят их молиться на ночь собственным отражениям и ничего такого при этом не подозревать!

- К черту, к неграм, обитающим в богатых грозами и зебрами конгоземлях, к новому цепню - шептал Р, царапая синим ногтем сердцевину геометрической розы, выказывающей ему длинный зеленый язык, дрожащий и пузырящийся.

Истерика окончилась. Муть нарастала, угрожая перетечь в смерть. В улице отражались облака. Крыши стали плоские и по ним, скача с блина на блин, мчался крошечный темный кажется всё-таки человечек.




Rambler's Top100

СОВРЕМЕННАЯ РУССКАЯ ЛИТЕРАТУРА