на "Записи и выписки" Михаила Гаспарова

Игорь НЕМИРОВСКИЙ

http://www.guelman.ru/slava/nrk/nrk6/7.html

“Записи и выписки” (мысли и замечания) М. Л. Гаспарова наделали много шуму в наших краях. Не всем была приятна откровенность великого филолога. Так, О. в беседе с М. и Ш. в присутствии пишущего эти строки назвал рецензируемое сочинение “интеллектуальным стриптизом”. “Одной из черт исповедальной литературы является ее обнаженность, — ответствовал ему М., — мы ждем от писателя откровений, а услыхав их, испытываем неловкость, как будто с Фердыщенко поговорили”. — “Между прочим, — вмешался в разговор Ш., — нужно привыкать к тому, что биографию филологов пишут филологи, так же, впрочем, как и автобиографии. Ничто человеческое не чуждо и филологам, и чувствовать они умеют посильнее штучек Гете. Филологу виднее, что на самом деле составляет его жизнь. А составляют ее в громадной частности сны, как собственные, так и близких людей. Итак, сны, книги, учителя, глупые вопросы, позволяющие говорить о серьезных вещах. Поэты не стесняются „сора“, из которого постоянно что-то растет, и М. Л. не стесняется… А чего, собственно, стесняться, вот ведь какой большой ученый получился из человека видящего такие, в сущности, обычные сны”.
Молодая рецензентка М. затруднилась определить жанровую принадлежность “Записок и выписок”; ход ее мыслей был примерно таков: на первый взгляд — совершенный Вяземский, тем более что, несмотря на автономность каждого раздела книги Гаспарова, есть, как кажется, скрепляющая их хронологичность. Итак, на первый взгляд, Вяземский, а как приглядишься — все-таки Монтень. И дело уже не в форме, а в интонации. Вяземский зол и до последнего дня своей жизни не отделяет себя от не себя. Вяземский судит. А Монтень не судит. Хотя учит. А Гаспаров… И судит, и учит. Постойте, друзья, — заключает свои соображения молодая рецензентка М., — просто бардак какой-то! Ведь для себя все писалось. Самоучитель какой-то получается, если не самосуд. Сам себя учит, сам себя судит. Тут лукавство сплошное. Лидию Яковлевну сюда! Пусть разбирается, как из записей и выписок родилось художественное произведение под названием “Старые записи и выписки”.
Автор этих строк осмеливается добавить, что полностью доверяет признанию г. Гаспарова в том, что все написанное писалось им для себя (и в этом “Записи и выписки” отличаются от “Старой записной книжки” Вяземского”). Можно допустить, что и для себя самого он разбил книгу на 7 симметричных разделов.
Продолжу знакомить терпеливого читателя с любопытными, на наш взгляд, откликами на книгу Гаспарова. Так, пожилой филолог либерального направления, вряд ли отличающий Бокля от Дрэпера, но лично знающий автора рецензируемого сочинения, говорил мне следующее: “Хорошо представляю его (автора) себе; вот он сидит на заседании в родном (из песни слова не выкинешь) ИМЛИ и слушает своего очередного директора. Тот не то чтобы хамит… Из всех присутствующих на заседании самый отсутствующий вид у научного сотрудника Гаспарова М. Л. Его не только не стесняются, но и вообще во внимание не принимают. И вот на тебе. Просто Пимен какой-то. Вопрос, конечно, стоили того или нет вышеупомянутые администраторы. Или еще… Как много времени провел знаменитый литературовед на бессмысленных заседаниях, дававших не только пищу для остроумных выписок, но и свободу уму”.
Итак, да здравствует творческая скука профсоюзных собраний, да прославятся в веках юбилейные заседания, а уж что сказать про ученые советы… При мысли о них увлажняются глаза. Не будь их — мы, возможно, не держали бы в руках рецензируемого сочинения. А может быть, это все ложно понимаемая скромность (тут, надо понимать, либеральный филолог прерывает сам себя). Когда же написать книгу о собственной жизни, если основное время жизни тратится на анализ ритмических репертуаров, строфических композиций; в крайнем случае в качестве отдыха пишется статья о римских поэтах Золотого века. Даже длинные осенние вечера нужны для того, чтобы перевести Орландо Фуриозо (60 тыс. стихов).
Что такое биография человека, так сказать, с маленькой буквы, — говорил мне другой человек, назовем его для ясности А. Б., —это нечто, позволяющее идентифицировать его, отличить от других. Что сказать, конечно, наилучшим образом с этой задачей справляется анкета, в идеале — номер страховки или отпечатки пальцев. Горе тебе, маленький человек, если ты всерьез начнешь описывать цвета обоев в твоей детской или тяжелое ожидание маминого поцелуя перед сном. Всякий вздохнет, отложит в сторону твою биографию и скажет задумчиво: “Нет, не Пруст”. Скажем, товарищи, правду: наши биографии уже не могут состоять из описания фактов жизни. А могут ли они состоять, например, из описания мыслей? Могут. Правда, будут они лишены той терапевтической ностальгии, из-за которых люди и пишут автобиографии. А тогда… Тогда вспомним, что нам пришло в голову на юбилейном заседании ИМЛИ в честь 60-летия М. А. Шолохова. Возможно, это было соображение об “отце”, который, по сведениям, полученным от Массона, “продал всех мужиков и оставил баб, чтобы заселять поместье собственными силами”.
Рецензируемое сочинение — одна из самых сильных автобиографий, которую рецензенту приходилось в жизни читать. Кажется, что она совершенно конгениальна “крупнейшему отечественному филологу и т. д.” (см. аннотацию) М. Л. Гаспарову… Все дело в том, что биографическая размашистость (драки в ЦДЛ, пьяный разгул, альков и потери рукописи классических произведений у извозчиков и в такси) обычно соответствовала людям, пишущим художественные произведения. У филолога, казалось бы, более скупые средства к жизнетворчеству. Из филологов уходящей эпохи биографию имеет только Ю. М. Лотман, и то благодаря усилиям не столько Б. Ф. Егорова, сколько В. П. Руднева. Филолог обнажается иначе, он говорит о сокращении классического стихотворения Верхарна, и читатель краснеет так, как будто читает описание постельной сцены. Обнажение мысли становится более откровенной вещью, чем…(тут меня отвлекли и сбили с мысли).
“Указатель — важнейшая часть научной книги, и его непременно должен составить сам автор, даже если книгу писал не он “английская сентенция” (с. 178)… Бывают странные сближенья. Дело в том, что рецензируемое сочинение, несмотря на обилие имен и фактов, никакого указателя не имеет, что обрекает на забвение источники таких метких высказываний, как: “Ф. Г. Орлов (тот, 1741—1796) говорил: ум хорошо, два лучше, но три с ума сведут” (Грот, Держ, 1, 507). Ведь будешь потом вспоминать, что “„тот“ и думать на Григория или Алексея, а ведь речь-то идет о Федоре, известном не столько самому по себе, а как отец декабриста Михаила и шефа жандармов Алексея Орловых”. Так отозвался о книге Гаспарова молодой аспирант К. О., на что присутствовавшим при разговоре Г. М. ему было строго отвечено, что “Война и мир” тоже не имеет указателя. А про себя подумалось, что именной указатель очень не помешал бы великому роману.
Остается вспомнить, что же сказал по поводу рецензируемого сочинения сам сочинитель: “Я не собирался это печатать, полагая, что интересующиеся и так это знают; но мне строго напомнили, что Аристотель сказал: известное известно немногим. Я прошу прощения у этих немногих”.
Трудно сказать, простили ли эти немногие М. Л. Гаспарова. Да и кто они, эти немногие? Те ли, кто знает, что “в Калинине есть улица Набережная Иртыша — узкая, кривая и сухая”, а может быть, это те, кому ведомо, что “когда мне (автору рецензируемого сочинения. — И. Н.) было десять лет и только что кончилась война, мать разбудила меня ночью и сказала: „Слушай: это по радио концерт Вилли Ферреро, “Полет валькирий” Вагнера, всю войну его не исполняли“. Я ничего не запомнил, но наверное будить меня ночью тоже стоило бы чаще”. Возможно, наконец, это те, кто “имеет нахальство знать, что это (верлибр. — И. Н.) стихи”. Не могу отделаться от мысли, что всеми “немногими”, в чьей голове уместилось вышеизложенное, является сам и только сам автор рецензируемого сочинения. Простил ли он сам себя? Об этом в рецензируемом сочинении ничего не говорится.

Назад в "Коллекцию рецензий на "Записи и выписки"