Галерея М.Гельмана

Игорь Яркевич

Бунт Яркевича



Яркевич - авангардист в прозе, и этим все сказано. Цель авангарда в искусстве - шок. "Шок - это по-нашему". Любое высказывание, которое вызовет гнев читателя, для авангардиста - подарок. Однако в отличие от скандалиста Бренера Яркевич весьма одарен. Ему не надо публично снимать штаны, заниматься со-итием у памятника Пушкину или поливать зеленой краской картины Малевича, чтобы привлечь к себе внимание. Его книга "Ум, секс, литература" пользуется хорошим спросом у хороших читателей. Самый знаменитый рассказ "Русский писатель и американский писатель" давно стал притчей и литературным фольклором. Американский писатель знает Библию наизусть, русский писатель знает из Библии два слова'. "Весна - красна". Американский писатель умрет в окружении родных и близких, и вся страна будет скорбеть о его уходе. Русский писатель сдохнет в подворотне в обнимку с крысой, и никто даже и не вспомнит о нем.
Авангардизм включает в себя авангардное поведение. Яркевич в жизни мягкий, обходительный, интеллигентный, член ПЕН-клуба и Союза писателей. Другое дело - жанр интервью. Тут он становится персонажем своей прозы, литературным Чикатило. Ненавидит Чехова, Толстого, шестидесятников, которые "так обманули".
Литературный бунт Яркевича вполне понятен. С середины 80-х и до наших дней ни одно писательское имя не засияло на небосводе и не затмило славу Виктории Токаревой или Евгения Евтушенко. Что уж говорить о Чехове и Толстом.
Крах гуманизма провозглашается не впервые. Все ссылаются на жестокость времени, не оправдавшего светлых надежд. Можно подумать, что гуманизм возник в эпоху всеобщей любви и гармонии. Гуманизм возник не благодаря, а вопреки тому, что творится вокруг. Чехов верил в прогресс, Толстой ~ в Христа, шестидесятники - в свободу. Этого им не может простить "неверующий" Яркевич. На одной богословской конференции в Вене я сказал, что нам не хватает хотя бы одного атеиста. Все согласны, что Бог есть, поэтому скучно. В литературе тоже нужны "неверующие". Без них скучно. С Яркевичем не соскучишься.
Константин Кедров, "Новые Известия".

БУНТ ЯРКЕВИЧА

- Игорь, как бы вы коротко обозначили ту ситуацию, когда вы начинали?
- Вокруг советская власть, жизнь невероятно тяжелая. Я учусь в Историко-архивном, но никакого понятия о будущей профессии не имею, так как хожу только на экзамены и бесстыдно списываю. Андеграунд уже поднимается на поверхность, и он составляет мой основной круг общения. Тем не менее никакого особого значения он для меня не имеет, так как ясно, что дело идет к его концу
- Выходит, вы согласны с точкой зрения, что художественный итог андеграунда оказался практически нулевым?
- Мой личный опыт ничего не доказывает. Всю современную культурную реальность определил только андеграунд. Художественный взрыв последних лет связан с постмодернизмом, и по сей день остающимся его продолжением.
- Значит, вы причисляете себя к "детям постмодернизма"?
- Ни в коей мере, хотя многие его черты в моей прозе присутствуют. Но то, что делаю я, - совершенно иная модель, иное пространство. Какие? Пусть над этим ломают головы критики, просто ценители литературы. Хотя создается впечатление, что эти категории из нашей жизни уже почти исчезли. Скажу вещь более горькую: когда я стал серьезно думать, что еще можно сделать, вдруг открылось, что и литература в России закончилась. Может быть, ей был отмерен именно такой срок, и он истек. Может быть, повлияла ситуация свободы, к которой никто не был готов, и потому никто толком ничего не понимает в происходящем. А может быть, XX век вообще оказался достаточно тяжелым в литературном отношении. Нужны были какие-то очень серьезные внутренние структурные изменения, но их не произошло. Главными жанрами должны были стать рассказ, эссе, но по-прежнему доминирует роман, то есть нечто неподъемное и тяжеловесное. И недоступное тем, кому чуть меньше или чуть больше двадцати.
Сегодня, в сущности, нужен совсем другой роман - не имеющий ни начала, ни середины, ни конца. Я пошел на то, чтобы совершить подобную революцию и сделать роман из трех равных составляющих: детство, отрочество, юность. В нем ВСЕ - и онанизм, и детские страхи, и детские фекалии. Я писал его четыре года, и в итоге все получилось, и оказалось, что так делать можно. Во всяком случае, сам я чувствую себя вполне уверенно. Другое дело, что у нас сейчас почти никто ничего не читает. Теперь уже всем, наверное, стало ясно, что Россия - слабый производитель и потребитель культуры, что мы слишком, сильно преувеличивали русскую талантливость. Есть, конечно, отдельные сильные люди, но они живут сами по себе и никакого воздействия на общекультурный процесс не оказывают.
- Оставим современность, столь неустойчивую и неопределенную, но разве не Россия подарила миру, скажем, Чехова, определившего кардинальные художественные поиски XX века?
- В том-то и беда XX века, что его определил Чехов. Понимаете, я не считаю его великим писателем, мне он скучен и неинтересен. И к Толстому большого уважения не испытываю. Классическое наследие замечательно, но сегодня оно уже не работает и не может играть никакой роли, кроме музейной. Это музей, в который приятно прийти, посмотреть и выбежать на свежий воздух. Вдумайтесь только: мы считаем себя страной Чехова и Достоевского, только вот забыли, почему. Отчего, допустим, не Боборыкина или кого-нибудь в этом роде? Нет, с классикой дело уже решенное - или пора расставаться, или очень резко, коренным образом ее пересматривать.
- Однажды ее уже пытались сбросить с "парохода современности".
- Это не страшно. Самое главное в том, чтобы тот, кто сумеет сбросить, сумел бы нырнуть и достать, если будет надо.
- Но существуют же и для вас какие-то литературные приоритеты?
- Для меня много что существует, но, по-моему, это интересно только мне. Мне важно, что сегодня надо искать совершенно другое отношение ко всему. Например, кто самый великий писатель XX века? Я думаю, Айтматов.
- Заявление неожиданное.
- Меня он восхищает с той точки зрения, что взял такую высокую планку графомании, на которую просто хороший писатель неспособен. Впрочем, возможно, еще лучшие писатели - Василь Быков или Федор Абрамов.
- По той же причине?
- Безусловно. Это тоже графоманы, причем я имею в виду отнюдь не количество написанного. Это не литература, поскольку в ней нет ни стилистики, ни синтаксиса, ни пунктуации. Есть лишь некая либеральная идеология. Мне трудно судить, хорошо это или плохо, но этот опыт для меня был крайне важен. Понимаете, "отцов постмодернизма" много, но для меня Айтматов причастен к его рождению больше, чем кто-нибудь другой.
- Исходя от противного?
- Разумеется, так как в конце концов они зашли в такие дебри, что для выхода из них нельзя было не выбрать нечто совершенно иное.
- Но постмодернизм так и не смог оживить останки предшествующей ему литературы.
- Несчастье России в том, что она не поняла сути постмодернизма, поэтому у нас состоялись только отдельные его представители, но не он сам как явление. Мы не осознали самого главного, что он нес, - кардинальных изменений во взаимоотношениях писателя и читателя. Людям не нужны ни учителя, ни их проповеди. В итоге, правда, нарисовалась картинка как бы идеальная - нет ни писателей, ни читателей. С одной стороны, это просто замечательно, с другой - как-то печально.
- На обложки ваших изданий нередко выносятся мнения, объявляющие вас живым классиком.
- Я услышал это довольно давно, но ничего, кроме уверенности в том, что я делаю что-то серьезное, мне это не дало. Поверьте, у меня вообще нет никакого пиетета по отношению к классике, а уж тем более к себе. Классика - это хорошо организованная проза, и только.
- Если из вашей прозы вычистить бесконечный мат, то останется не так уж много. И это будут раны и ссадины. Ваши тексты напоминают разговор современных мальчишек на улицах, которые иначе изложить свою мысль не в состоянии. Своей лексической убогостью они вызывают невольную жалость.
- Вот, вот, снова жалость! Поразительна русская традиция! А почему их надо жалеть? Мы все воспитаны на примерах Сонечки Мармеладовой и ей подобных, а теперь выясняется, что все эти сонечки и челкаши нас еще могут пожалеть, если захотят. Русская литература слишком долго пестовала маргинальные фигуры, и вся эта романтизация привела к довольно тяжелым последствиям. Дожалелись. Хотя некоторые умные люди, Шаламов, например, предупреждали, что этого делать не стоит. Гуманизм себя категорически исчерпал, он оказался абсолютно ложной дорогой.
- По которой, однако, брело все человечество.
- И добрело. А в России, как всегда, все достигло гигантских масштабов.
Если же говорить о мате, то, как известно, в литературу его ввел не я, и вообще это еще один из комплексов, которые пора забывать. Нечто вроде русско-еврейского вопроса. Существуют вещи, которые человек, когда повзрослеет, должен оставлять в стороне. Это очень нелегко, так как надо суметь взглянуть на себя со стороны. В сущности, "Как я и как меня" и есть взгляд на самого себя. Жаль, что никто не захотел заметить одну любопытную находку, по-моему, в романе состоявшуюся. Детская литература построена обычно на том, что взрослый делает вид, что он ребенок. У меня наоборот - ребенок делает вид, что он взрослый. В итоге рождается необходимый ударный эффект. Это же роман, переполненный нежностью. Мой персонаж - жертва, но жертва, поставившая себя на место победителей. По-моему, я пишу об очень простых вещах.
Для того, чтобы состоялся мой контакт с читателем, мне необходимо писать именно так. Поначалу человек видит лишь шокирующий его лексический пласт и плюется, затем, если, конечно, снова захочет взять книгу, находит что-то другое, третье, четвертое... Потом видит все объемно и выбирает интересное и близкое ему. Признаться, меня такие взаимоотношения вполне устраивают. Я убежден, что в России все совершается через слово. У меня отношения со словом, как у солдат штрафного батальона с оружием. Литература должна давать ту же энергию, что дает штрафбат в момент прорыва. Это единственно перспективный сейчас путь. И если наше общество потеряет то, что называется писательством, и лишит себя подпитки литературной энергетикой, я не завидую тем, кто будет в нем жить.
- В ваших рассказах нередко сквозит неприкрытая ирония и неприязнь по отношению к "шестидесятникам".
- Это не к ним, а к той русской культуре, последним восклицательным знаком которой они оказались. Кстати, со многими из них у меня замечательные личные отношения: и я их очень уважаю, и они меня искренне любят. Когда-то я боготворил и Солженицына, и Окуджаву, но потом, как уже сказал, понял, что это тупик, из которого надо скорее выбираться, даже если разобьешь себе голову. И нравственность, и моралитет к литературе неприменимы. Когда начинают о них поминать, мне представляется, что люди судят футбол по правилам баскетбола. Культура не может быть нравственной или безнравственной. Она - вне этих понятий. В литературе главное - слово, а как его выстраивать и понимать - дело каждого. Скажите, онанизм нравствен или безнравствен?
- Разумеется, ни то, ни другое.
- Безусловно. Для меня же это безразмерная метафора современного состояния человека, естественно, не имеющая никакого отношения к физиологии. О чем бы мы ни говорили - о мире, о России, о политике, о культуре, о творчестве, о судьбе интеллигенции, - это слово сразу всплывает.
- Многие именно за это на вас обиделись и резко отнеслись к роману.
- Могу ответить одно: не надо бояться смотреть на себя со стороны.
- Что бы вы хотели рассказать о своем новом романе "Ум, секс, литература"?
- Рядом с ним "Как я и как меня" покажется просто пуританским сочинением, этаким детским пикником по сравнению с прогулкой взрослых людей. Мне верится, что это настоящий роман конца XX века и написан совсем по другим законам. Писатели пока не поняли одного - время персонажей, сюжетов и тому подобного прошло. Сейчас надо писать категориями.
- А они исходят из вашего "Я"?
- И да, и нет. Это немного больше, чем "Я", и немного меньше, чем "Я". Это не Игорь Яркевич на все сто процентов, но порой мне кажется, что вдруг это я и есть.
Беседовали
Ольга и Александр Николаевы.


Guelman.Ru - Современное искусство в сети

Rambler's Top100