Сто тридцать лет, исполняющиеся со времени первой публкации "Записок из подполья" Достоевского (журнал "Эпоха", 164, # 1-2, 4) дают более чем благоприятную возможность поговорить об этом классическом русском тексте.
Несмотря на то, что в сегодняшнем русском литературном сознании происходит вполне конкретное, хотя и довольно мучительное, расставание с классическим наследием, "Записки из подполья" продолжают оставаться ключевым произведением, без прямого или опосредованного влияния которого невозможно представить литературу и самого последнего времени.
"Записки" ознаменовали безусловную смену парадигм в русской литературе. После "Записок" уже не была возможна ни пушкинская гармония, ни гоголевская ностальгия по этой гармонии. "Записки" образовали ту ось координат русской прозы, которая, в принципе, сохранилась и до наших дней: прозы нервной, колючей, экспрессивной, самопоедающей. После "Записок" фраза самого Достоевского о том, что "все мы вышли из гоголевской шинели", могла уже восприниматься двусмысленно; теперь "Шинель" была не точкой отсчета русской прозы, а той одеждой, которая вдруг сделалась, мала - как неожиданно выросшему за лето восьмикласснику уже не подойдет та форма, которую он носил в седьмом классе.

Впервые именно в "Записках" Достоевский вывел и "юридически" оформил в литературе персонажа, для которого дисгармония и онтологическая беспомощность перестали восприниматься как трагедия; как трагедия, с которой нельзя жить. Теперь с такой трагедией стало жить можно, и с легкой руки Достоевского, вернее - с тяжелой (не зря современник писателя критик Михайловский назвал его "жестоким талантом") разрыв персонажа с миром по всем пунктам стал козырной картой русской литературы. Персонаж перестал стесняться своей "подпольности", а писатель, соответственно, перестал стесняться выставлять своего писателя в координатах подполья. Реальное и метафизическое подполье стало основным местом действия в русском сюжете. "Записки" впервые показали миру русое чудовище - гибрид разночинства, буржуазных реформ и уже окостеневших к этому времени глобальных идиологем русской культуры. Герой "Записок" Парадоксалист, будучи типичным буржуа, по образу жизни, в то же время является типичным люмпеном по манере поведения. В общем-то, средний класс России своим несостоявшимся рождением обязан Достоевскому, поскольку так и не смог пройти сквозь ножницы, установленные писателем. Средний класс, как и Парадоксалист, навсегда "провис" между временем, пространством и всеми возможными сословиями.
Но, несмотря на то, что "Записки" "отменили" в России средний класс (а, может быть, именно благодаря этому) - они подарили миру писателя, ставшего наиболее верным оруженосцем загадочной русской души: Федора Михайловича Достоевского. С "Записок из подполья" и начинается "тот самый" хрестоматийный Достоевский. Все, что потом будет в "Преступлении и наказании", "Идиоте", "Бесах", "Братьях Карамазовых", - все это уже есть в "Записках", но только чище, мощнее, в виде пока еще неразбавленного экстракта, без "богоносности", "светлого будущего" и других атрибутов Русской Идеи.
"Записки" подарили миру не только Достоевского; они дали и замечательного философа Льва Шестова. Именно на книге "Достоевский и Ницше", посвященной анализу "Записок", Шестов "проснулся" философом высокого европейского уровня. И опять же все, что написано Шестовым после "Достоевского и Ницше" - все предельно сконцентрировано в этой небольшой книжке 1903г. Философы Серебряного века все-таки были литературоведами не очень высокого уровня, но "Достоевский и Ницше" Шестова в этом плане является замечательным исключением; это, кроме ее религиозно - философских откровений, блестящая литературоведческая работа.

Несколько лет назад Милан Кундера "обвинил" Достоевского в том, что советские танки въехали в Прагу 1968 года с его страниц. При всей понятной гиперболизации этого обвинения Кундера в принципе прав. Творчество Достоевского во многом явилось фундаментом той Русской Идеи, которая в итоге стала Идеей Советской. К танкам на улице Праги ведет и культивируемый Достоевским норматив поведения, и глобальная уверенность в истине - не произносимой, но подразумеваемой, что, в конце концов, и стало априорным оправданием любых имперских прихотей.
Но "Записки из подполья" - снова счастливое исключение; на их страницах следов танковых гусениц нет.
В русской литературе за положительным персонажем всегда подразумевалось право на крайнюю степень диктата в этике и эстетике и, соответственно, на роль хозяина жизни. Положительные персонажи уверенно превращали тома отечественной литературы в гаражи для будущих танков. Но в "Записках" не нашлось места нравоучениям ни Сонечки Мармеладовой, ни Алеши Карамазова, ни князя Мышкина, ни остальных положительных персонажей - персонажей, по мнению Шестова, абсолютно безжизненных и необходимых Достоевскому лишь для того, чтобы хоть как-то оттенить слишком ярких и пугавших даже самого Достоевского персонажей отрицательных.
В "Записках" моралистического противовеса отрицательному персонажу нет; Парадоксалист правит бал единолично. Писатель таже старается "не мешать" своему герою.
Вероятно, стилистическая завершенность "Записок" (в отличие от всего "остального" Достоевского) и вызвана этим отсутствием "партнера" - положительного персонажа. Парадоксалист практически не тратит себя на диалоги; его отношения с миром строятся только на собственном монологе, куда посторонним входа нет. В числе посторонних оказывается и мир.
В этом монологизме самого высокого градуса выяснения отношений писателя с языком и миром (Бахтин, говоря о полифонии Достоевского, все-таки имел в виду какого-то другого писателя) и начинается то сокращение дистанции между автором и персонажем, которое фактически определило и французский экзистенциализм, и русскую литературу последних двух десятилетий.
"Записки", возможно, идеально соответствует представлению о русской прозе.

Такая проза должна быть небольшой по объему, насыщенной, с максимальной дозой экспрессии и энергетики на строку. Такой прозы не должно быть "много", потому что в большом количестве текста сложно сохранить стилистическое и метафизическое напряжение. Роман, то есть "большой" объем, является номинацией не только определенного количества страниц текста, но и знаком социальной стабильности, которая для русской ситуации по-прежнему остается иллюзией; небольшая же по объему, но предельно выразительная проза оптимальнее соотносится с пространством и временем - по крайней мере, в России. И по сути "Записки" являются седьмым романом Достоевского, а сегодняшнюю литературную ситуацию при некоторых допусках можно
представить без какого угодно текста "большой" классической литературы - но только не без "Записок". Эта проза стала первым литературным дискурсом девятнадцатого века, где уже все разрешено и "все позволено".
В 1869 году Достоевский вспоминал, как Аполлон Григорьев, прочитав "Записки из подполья", сказал ему: "Вот в таком роде и пиши". Реплику Григорьева вполне можно считать одной из самых точных и концентрированных рецензий в мировой литературе.