Галерея М.Гельмана

Игорь Яркевич

Голубец



Голубцы - мясной фарш,
завернутый в капустный лист;
русское национальное блюдо.
Если только возможно определение
"русское национальное блюдо".
Ведь все русские национальные
блюда придумал китаец!
Вкусные. Поливаются сметаной.


А еще очень хочется кота. Чтобы в ногах спал, пушистая сволочь! А утром мяукал вместо будильника - ровно в девять. А по воскресеньям - в десять. И сам чтобы спускал за собой в унитаз и посуду чтобы мыл тоже сам.
В России секса нет. Но секса нет и выше - на Западе. В России секс чересчур брутальный, а на Западе он какой-то слишком стерильный. А настоящего, полнокровного, веселого, безопасного, и в то же время по-хорошему опасного, доступного, простого, но одновременно и сложного, прямого - а иногда можно и в сторону свернуть, секса нет нигде. А люди зачем ебутся? Потому что люди надеются найти секс! Но как же можно найти то, чего нет?!
Но и настоящего пряника тоже нигде нет! Пряник пропал вслед за сексом. Секс, исчезнув, потянул за собой пряник.
Но у кота есть и отвратительные качества. С котом нельзя погулять! Как с чело- веком или с собакой. И потом кот не умеет гавкать или таскать тяжелые сумки - как человек или собака. Зато кот умеет тереться и у кота более интересные уши - как у собаки или человека. Да и вообще кот молодец!
Но кот не может заменить мужчине мужчину.
"Вы занимались в детстве онанизмом, Антон Батькович?" - спросил однажды Чехова Толстой. Чехов густо покраснел. "А я в детстве был известный хуедрал!" - не дожидаясь ответа, воскликнул Толстой. Чехов снова густо покраснел, как всегда густо краснел при малейшем проявлении пошлости этот удивительно деликатный человек, и решил, что никогда, ни в одной из своих вещей, даже агрессивно - развратной "Чайке", он не напишет слово "онанизм". "Что можно в жизни, то нельзя на бумаге", - еще раз понял Чехов. А Толстой? Ну. а что Толстой? Этому айсбергу никакой онанизм не страшен! Он, несмотря ни на какой онанизм, всегда айсберг!.
А Толстой не зря не стал дожидаться ответа от Чехова! Он, как и положено, на -стоящему айсбергу, давно знал, что от Чехова ответа хуй дождешься.
Но покраснел не только Чехов. Покраснел присутствовавший при беседе Горький. Покраснел яснополянский лес. Покраснела русская общественная мысль. Русская литература подумала, подумала, еще немного подумала и в итоге тоже покраснела. Все покраснели. Вот Толстой! Вот айсберг! Нет, нельзя было не влюбиться в этого чело- века!
Но кот все-таки может заменить мужчине собаку! Или ребенка. А мир стоит на пороге решительной смены эстетик. Какой она будет, эта новая эстетика? Хуй ее знает! Ничего не ясно! Каким же вообще будет двадцать первый век? Неужели он будет еще хуже, чем двадцатый?! Хуй его знает! Но одно понятно - хуже он быть не может! Хуже просто некуда.
Да, мужчина может полюбить мужчину - как собаку. И как ребенка. Ведь в каждом мужчине есть своя собака и свой ребенок. Москва! Москва очень странный город. Неправдоподобный. Если из Москвы ехать, или в Москву, то сложно разобрать, где Москва, а где не-Москва. Вроде бы вот Москва, и вот Москва, и опять снова Москва, а потом очень долго сплошная загадка: Москва это или уже не-Москва? - и только потом - раз - и уже не-Москва! А такого, что -бы вот здесь точно Москва, а вот здесь точно не-Москва - нет. Москва перетекает в не-Москву очень трудно. То ли дело Вашингтон! Там сразу все как на ладони - вот Вашингтон, а вот и не-Вашингтон, и все уже в не-Вашингтоне не так, как в Вашингтоне - другая жизнь, другая литература, коммуникации другие, да все совсем другое. Русские газеты читать невозможно - в них "а" и "о" напечатаны одним шрифтом. А ведь "а" и "о" на самом деле совершенно разные буквы! И должны печататься в разных шрифтах.
Четыре великие мировые стихии умерли. Земля, вода, огонь, воздух - все взяли и умерли. И вот теперь мы живем серое, скучное, неинтересное время. Профанное. Пятая стихия - русская литература - держалась дольше других стихий. Но и она тоже окончилась. Нет больше мировых стихий! И вот теперь нас любят неинтересные женщины, мы едим неинтересные пирожные и смотри неинтересные клипы. Разве наши русские певцы - это певцы?! Разве наши русские клипы - это клипы?! В них мужчина ни -когда не заменит не заменит мужчине собаку или ребенка. А в клипах зарубежного производства заменит! И как заменит!
Мастиф - дурак! И почему он такой модный? У него же в глазах только одна мысль - что он уже жрал, а вскоре снова обязательно пожрет. И все! Больше у него в глазах ничего нет! Да любой худосочный пудель выглядит рядом с ним Декартом! А любой недоношенный терьер - Кантом! Потому что в любой момент готов отдать всего себя людям. Умер Бродский. Его по-хорошему, по-простому, по-человечески жалко. Но муж -чина может заменить мужчине поэта. Конечно, не такого, как Бродский, но какого-нибудь другого - может. Раз Бродский умер - жизни больше нет и жить не имеет смысла. И при Бродском жизни не было и жить не имело смысла, а раз Бродский умер - тем более!
На днях неизвестными у Коптевского мелкооптового рынка был застрелен упор один из лидеров солнцевской преступной группировки некий Селиванов. Но что значит его смерть рядом со смертью Бродского? Да ничего она не значит! Что сделал Селиванов для русской литературы? Абсолютно ничего! Селиванов, что, явился разве оправданием бессмысленной судьбы целого поколения? Не явился. Ни хуя не явился. А Бродский явился! Разве Селиванов стал символом? Не стал он никаким символом! А Бродский стал! И еще каким символом! Настоящим, большим, полноценным символом.
Раньше на одеялах писали "голова" и "ноги" - чтобы не перепутать запах ног с аурой головы. А теперь на одеялах не пишут "голова" и "ноги" - и можно легко перепутать запах ног с аурой головы. "Если я разрушу Берлинскую стену, то не завалю под ее обломками русскую литературу? - думал в 1985 году Горбачев. - Даже если завалю. ничего страшного; при -дет Ельцин - он расчистит, - решил Горбачев". Но Горбачев очень плохо знал Ельцина! Ельцин и сам не расчистил. и других не подпустил расчищать.
Мир застыл на месте. В жизни ничего не происходит. Ситуация хуя и пизды катастрофически себя исчерпала. А если втиснуть хуй в чужую жопу или самому подставить жопу под чужой хуй - тогда в жизни все сразу может измениться, мир сдвинется с места и засверкает новыми разноцветными красками.
Весь мир делится на тех, кто готов любить мужчину. сам, являясь мужчиной, и на тех, кто не готов, кто не готов любить мужчину, сам, являясь при этом мужчиной. Кто готов - тот молодец! Тот голубой! Ему принадлежит весь мир. А кто не готов - тот дурак, недотепа и голубец, то есть недоделанный голубой.
Вот русские писатели совершенно не умеют писать про голубых. Они умеют писать только про недоданных голубых, то есть про голубцов. А вот американские писатели очень хорошо умеют писать про голубых и совершенно не пишут про голубцов, и не потому вовсе, что не умеют, а просто не хотят. А русские писатели, даже если очень захотят написать про голубых, то не сумеют; в результате у них все равно вый -дет про голубцов. Поэтому русский писатель значительно слабее американского - если американский писатель заденет плечом русского писателя. то русский писатель упадет, ебнется и гикнется, а если русский писатель заденет плечом американского писателя, то американскому писателю будет хоть бы хны. Если американский писатель харкнет в русского писателя, то русский писатель где стоит, там и захлебнется, если же русский писатель харкнет в американского писателя, то американский писатель утрется и как ни в чем не бывало побежит дальше по своим американским литературным делам.
Вот если бы я был Хемингуэй, то не валял бы дурака, а учил бы русского писателя писать про голубых и запрещал бы русскому писателю носиться с голубцами как с писаной торбой. Ведь что такое русский литературный опыт рядом с американским литературным опытом - полная великая поебень.
И если бы я был Хем, то русский писатель получал бы у меня просто каждый раз по ебалу, если бы плохо написал про голубых; или хорошо про голубцов. "Учись, русский писатель, писать про голубых", - приговаривал бы я, Хем, давая русскому писателю пизды исключительно для его же русской писательской пользы.
Поэтому русская литература и умерла, что так и не научилась писать про голубых, а всю себя истратила на голубцов; и больше других в этом виноват Хемингуэй.
Однажды я честно пытался стать голубым. Но у меня не получилось. Это не у каждого может получиться! В жизни далеко не всегда есть место подвигу. В жизни также не всегда бывает место и для жизни. Поэтому у меня и не получилось. С тех пор я навсегда остался голубцом.
Скоро в этом мире все будет принадлежать голубым. Голубые буду в нем хозяева, а мы, голубцы, будем у них слуги. Голубые будут ворковать как голуби под защитой голубого бога, а настоящие голуби станут в своих ласковых клювах носить весточки от голубого к голубому, мимоходом роняя дерьмо на нас, голубцов. Все приличные книги будут написаны только голубыми, и поэтому и книги все будут тоже только голубые. Ну, может быть, какой-нибудь голубец и напишет случайно иной раз вдруг приличную книгу, но это будет из ряда вон исключением. Все мысли вслед за книгами будут также только голубыми. И все журналисты. А про блядей и говорить нечего! Все бляди, естественно, тоже будут только голубыми. Женщинам придется искать другую профессию. Даже сыроежки, милые такие грибы, будут только голубого цвета. Носить, будут, конечно, только голубое. И есть будут только голубое. Это голубые, освещенные лучами голубого солнца, за голубым столом голубой вилкой будут есть нас, голубцов, густо поливая сметаной - чтобы во рту оставалось меньше горечи! Все будет голубым, как в старой, доброй, банальной до безобразия и поэтому еще более доброй песне, в которой все счастливы, все во что-то верят и нет даже намека на то, что скоро все развалится на хуй, из Мавзолея едва не вынесут Ленина, машины вокруг Кремля поедут по часовой стрелке, на Тверской откроется модный магазин и, не выдержав всего этого, лопнет самая крепкая, самая лучшая, самая жилистая жила русского тела - жила русской литературы.


Guelman.Ru - Современное искусство в сети

Rambler's Top100