Звонила какая-то женщина. И еще раз звонила. И еще раз звонила тоже. Звонила, блядь такая, словно бы специально в то время, когда меня по всем законам не может быть дома. Она, сука, не называлась. Или называлась, но невнятно. Мне только передавали, что вот, мол, так и так, звонила какая-то женщина.
Это было неожиданно. К этому времени в России женщины перестали звонить писателям; писатели уже не возбуждали женщин. Да и писатели тоже скучали, когда им звонили женщины.
Так получилось, что я - писатель. Получилось так плохо. Совсем плохо. Я сам, блядь, не рад, что я - писатель! Но так получилось. Конечно же, могло получиться как- то и лучше, но вот получилось так, как получилось.
До сих пор существует устойчивый миф, что писатель вдохновляется в первую очередь еблей. Это все не так. Это все сказки. Эти сказки придумали люди, незнакомые с технологией литературы. Фундаментом писательского вдохновения является онанизм. Без онанизма нет писателя. Онанизм и придуман специально для писателей. Остальным людям онанизм, наверное, тоже нужен, впрочем, не знаю, не уверен, но писателям он нужен вдвойне. Писателя без онанизма не бывает. Как не бывает моря без воды. Или неба без птицы. Или счастья без денег. Или Москвы без говна. И говна без Москвы. И водки без России. И писателя без онанизма тоже не бывает.
Поэтому женщины и перестали звонить писателям. Женщины, наконец, догадались, что писатели ими, женщинами, только прикрывают онанизм, а сами женщины их почти не интересуют. Женщины интересуют писателей только как прикрытие для онанизма.
Она все-таки дозвонилась. Ее разозлила какая-то моя статья. Я эту статью плохо помнил. Очень плохо. Практически не помнил совсем. Хуй с ней, со статьей. Статья, - ну, и статья. И опять же хуй с ней; я в последнее время стал довольно равнодушным ко всему.
Мы договорились встретиться. Она хотела поговорить не только о конкретной статье, но и переделать меня идеологически - она собиралась поставить на место на только мою статью, но и всю, целиком, мою идеологию. Отважная женщина! И откуда еще такие берутся?! Я согласился на встречу по другой причине; ради женского элемента. Онанизм - онанизмом, без него писателю никуда, но нельзя же совсем забывать, как выглядит и что делает женщина.
Статья была об одном из ортодоксов классической русской литературы. В какой-то момент это было важно. В какой-то момент ортодоксов надо было как следует подъебнуть. чтобы они, значит, навсегда подъебнулись и никогда больше уже не показывались. А вместе с ними навсегда подъебнулся и никогда не показывался тоталитарный режим. Структура тоталитарного режима совпадала с тоталитарной структурой русской классики. Но ортодоксы классической литературы после падения тоталитарного режима уже не подъебывались. Их хотелось. как и тоталитарный режим, жалеть, а не бить по яйцам. То есть бить по яйцам, а потом жалеть. И снова бить по яйцам. Но жалеть больше, чем бить по яйцам. Впрочем, это не важно - жалеть или бить и в каком порядке. Можно бить. Можно жалеть. Главное, чтобы от всех этих ебаных Толстых, Достоевских, Чеховых, Платоновых больше на хуй ничего не осталось. А потом уже можно жалеть. Или бить.
Но они остались. С ними ничего страшного не случилось. Ведь внутри говна то- же есть еще одно говно. У каждого говна есть собственное, внутреннее. говно. А у каждой менструации есть своя собственная, внутренняя, менструация. Говно рождает говно, а менструация сама тоже менструирует. От говна и менструации еще можно спастись самому и спасти других. Но от говна внутри говна и менструации внутри
менструации спастись невозможно.
Ортодоксы русской классики - говно говна и менструация менструации От них не спастись. Никак. Не помогут даже прокладки с крылышками! Ничего не поможет. Они везде найдут и достанут.
Я шел на встречу. Вокруг шумела Москва. Москва жила своей обычной жизнью. Вот вечно заебанный Калининский проспект. А вот и всегда немноголюдный Суворовский бульвар. А вот и дико неудобная транспортная развязка у Никитских ворот; Лужков, хотя, ничего не скажешь, довольно прилично научился освещать центр и основные магистрали, но так и не смог вывести транспорт за пределы Бульварного кольца. А вот уже и Тверская. На Тверской еще не мелькали проститутки; было довольно рано. Но уже стемнело - зимой в Москве рано темнеет. Осенью и весной тоже рано - но зимой еще раньше. Вот лето - совсем другое дело! Летом в Москве темнеет довольно поздно.
Мы встретились у памятника Пушкину. Выбор русских мест для встречи ограничен; если не у Пушкина - значит, нигде. Значит, встречи не будет. Поэтому все всегда встречались у памятника Пушкину. Сам Пушкин тоже встречался у памятника Пушкину.
Она оказалась молодой и красивой. Таких обычно не интересует - кто кого подъебнул в русской литературе. Таким обычно по хую, что вообще происходит в русской литературе и происходит что-либо в ней вообще. Но еще такие хотят, чтобы русская литература жила по правилам, установленным раз и навсегда. Чтобы там все было тихо и спокойно. Без изменений. Без больших надежд. Без истерик. Чтоб никто никого не обижал и не подъебывал. Таким важно знать, что в русской литературе все хорошо. Больше им ничего от русской литературы не нужно.
Поэтому, когда такие узнают, что в русской литературе кто-то кого-то подъебнул и в результате даже что-то вроде бы как бы вдруг изменилось, то такие начинают бес -покоиться. Тогда таких приходится успокаивать. Тогда их приходится убеждать, что с русской литературой ничего страшного не произошло: в ней по-прежнему все тихо.
Такие уже давно не боятся русской литературы. Но такие почему-то боятся генеральной уборки в доме русской литературы. Когда такие узнают, что в доме русской литературы намечается генеральная уборка, то они начинают мучиться, суетиться, быстро ходить по комнате, читать писателей и звонить писателям. Таким кажется, что после генеральной уборки многое может измениться не только в доме русской литературы, но и вообще в мире. Впрочем, такие скоро понимают; в доме русской литера -туры никто не собирается ничего убирать. Нет никакого повода, чтобы мучиться и суетиться.
Поэтому мы все довольно быстро выяснили со статьей. В общем, она со мной во всем согласилась. Подъебывать надо. Без подъебывания нельзя. Оно необходимо даже самим ортодоксам. Ортодоксы русской литературы сами протягивают руки из жопы времени и умоляют бросить им порцию подъебки. Тем более, что подъебывание как таковое ничего не меняет. Подъебывай, не подъебывай - все равно остается прежний порядок вещей и в доме русской литературы, и во всем остальном мире.
Она еще хотела сделать мой портрет. Портрет писателя. Писателя за работой. Но только, чтобы на портрете было не лицо. У писателей неинтересные лица; сонные, инфантильные и одновременно грубые. Лицо писателя мало что может сказать о писателе. На портрете писателя должен быть изображен хуй писателя. Хуй писателя для портрета писателя значительно важнее лица писателя.
Я согласился. И не потому, что мне понравилась идея писателя без лица! Не понравилась. И также не потому, что я испытывал какие-то иллюзии относительно пре -имуществ хуя писателя перед лицом писателя. Не испытывал. У хуя писателя перед лицом писателя никаких преимуществ нет! Нет, не было и быть не может! Просто лица писателей мне нравились еще меньше, чем все писательское другое.
Тем более, русские женщины все поняли про онанизм. Русские женщины - не дуры! Рано или поздно они все понимают. Если писателю так важен онанизм, то пусть на портрете писателя и будет только онанизм. Без лица. В лице писателя. онанизм, конечно же, есть, и много онанизма, особенно в ушах, на кончике носа и еще на подбородке, но ведь в хуе писателя онанизма-то больше. Ничем иным хуй писателя перед лицом писателя похвастаться не может; во всем остальном он такой же точно невыразительный, как и лицо.
Рисовать одновременно лицо писателя и хуй писателя она не хотела. Рядом с хуем писателя лицо писателя затеряется. Оно и так постоянно теряется, а тут его просто не будет видно! И потом: если на портрете писателя есть уже хуй писателя, то лица писателя не нужно. Лицо на таком портрете - деталь явно лишняя. Лицо ничего нового к портрету не добавит.
Раньше она писателей не рисовала. И лиц не рисовала. Она вообще ничего не рисовала. Она только делала.Она делала куклы.
Мы пошли к ней в мастерскую; мастерская оказалась совсем рядом.
Она делала куклы с хуями. В России кукла с хуем - высокое искусство. В России куклу с хуем за порнографию не считают. За икону ее тоже не считают, никто в России перед куклой с хуем не молится; но не считают и за порнографию.
Хуи были разные, непохожие друг на друга. Один стоял высоко и гордо; другой уходил куда-то вниз, вбок и наискосок. Третий закручивался как плеть; им можно было наказывать. Четвертый то исчезал, то вновь появлялся. Остальные тоже были хороши. Кто-то напоминал русскую мысль - он становился к концу в объеме все тоньше, тоньше, тоньше и тоньше, а в итоге исчезал совсем. Кто-то был похож на Останкинскую телебашню - от него в эфир шли волны. А один смотрелся как двойник московского мера Лужкова - маленький, толстенький, энергичный, всегда думающий о благо -состоянии Москвы.
И куклы тоже были разные; небольшие, большие и средних размеров. Были куклы спортсменов. Артистов. Военных. Естественно, ортодоксов русской классики; я узнал в куклах Толстого, Чехова, Станиславского и Сталина. Были и куклы современных русских политиков. Одни куклы водили хоровод; другие жили одиноко. Детям, хотя вроде бы именно дети играют в куклы, такие куклы не нужны. Но они очень нужны взрослым! У детей свои куклы. Взрослым в куклы детей играть уже поздно. К тому же дети не подпускают взрослых скотов к своим куклам; дети тщательно охраняют свои куклы от взрослых скотов. Вот почему взрослым нужны свои куклы: куклы, военных, артистов, спортсменов, Толстого, Сталина, ну, и, естественно, современных русских политиков. Поэтому ее куклы нравились взрослым. Взрослые ее куклами интересовались и приглашали на выставки. Детям ее куклы не нравились. Ну и Бог с ними, с детьми.
Мне только показалось, что куклы и хуи катастрофически не совпадали. По моим представлениям, у куклы Сталина хуй должен быть не копия московского мэра Лужкова. а какой-то совсем другой. И у куклы Толстого должен быть не такой вот, как Останкинская телебашня, хуй, а какой-то совсем другой. Совсем. Какой - не знаю. Я в этом деле не специалист. Но какой-то точно другой. Без волн в эфир. И вообще куклы должны быть сами по себе, а хуи - отдельно. Кукла и хуй вместе, - как бы оба не были хороши, - неорганично и неправдоподобно. Впрочем, опять же не знаю. Может, вполне и органично, и правдоподобно. Может, все так и надо. Кукла скучает по хую. И хую тоскливо без куклы. А вместе им хорошо. И людям, в конце-то концов, нравится. Но все-таки у куклы Толстого должен быть не такой, как Останкинская телебашня, а какой-то совсем другой.
Женщин среди кукол не было. Были напоминающие женщин, - но не женщины.
Мы стали работать. Она подарила мне куклу, - добрую такую улыбающуюся куклу с таким же добрым улыбающимся хуем.
Работа шла медленно: рисовать хуй писателя сложно. Но ведь нужно. Нужно и в профиль, и в анфас, и даже между ними. Как все-таки все в жизни непросто!
Я спрятал куклу в книжный шкаф, рядом с "Реквиемом" Ахматовой. Бродский считал, что "Реквием" зря положили на музыку; получилось плохо. На музыку концертных залов "Реквием" действительно не ложится. Но он бы хорошо смотрелся на фоне музыки онанизма.
К русской литературе уже давно нет интереса. А вот к онанизму интерес есть всегда! Онанизм и конкурентоспособен, и коммуникабелен, и постоянно модернизируется, и вообще товар на все времена. Онанизм, конечно, консервативен, но внимателен к новым технологиям. Танцуя под музыку онанизма, русская литература вполне могла бы занять достойное место в современном мире.
Позвонила еще какая-то женщина, на этот раз сценаристка. Долго говорили о кино; в кино пора делать революцию - кино пора пройти сквозь онанизм. Но кино пока еще слишком слабое и к онанизму не готово. И онанизм пока равнодушен к кино. По -этому она предложила писать сценарий - про онанизм и русских писателей. На русских писателей неожиданно нахлынуло море онанизма. Русские писатели сначала обрадовались этому морю; море, как-никак, дает прохладу, размах и горизонт. Но потом русские писатели стали один за другим тонуть в этом море: морю, как и онанизму, слишком доверять нельзя. Сценарий получался довольно трагический.
Я отказался писать сценарий - хотя тема была, безусловно, интересная, Но смущал трагический конец. Хотелось чем-то помочь русским писателям - но помочь им уже невозможно ничем.
Это мог бы быть первый русский блокбастер; фильм - катастрофа. Катастрофа в море. Катастрофа в русской литературе, Катастрофа онанизма. Общая панорама катастрофы жизни. Катастрофа кукол. У кукол, правда. никакой катастрофы не было. У кукол, в отличие от русских писателей, все было хорошо.
В принципе, все мы в той жизни куклы. Одни - больше, другие - меньше. Это банально! Это очень банально; банальнее некуда. Нет в мире человека, который бы однажды так не подумал. Но это так и есть: все - куклы. Но на территории искусства куклами с хуями могут быть все куклы подряд, а в жизни - не все. Хотя и там, и там все подряд куклы.
Она могла или работать, или ебаться. Все равно, когда она уставала от работы, делать больше было нечего. Пить не хотелось. Читать, естественно, тоже. И есть не хотелось. Видео смотреть не хотелось - все уже с кино ясно. Вот пусть кино пройдет сквозь онанизм - вот тогда и будем с кино иметь дело. Тем более пойти в кинотеатр было невозможно; в России в кино как-то ходить не принято. В кафе - принято, но есть и пить не хотелось. Ебаться тоже не хотелось; но делать все равно было больше нечего.
Ебались мы плохо; как говорят актеры, повара и менеджеры глянцевых журналов - невкусно. Мы, писатели, вообще плохо ебемся, Есть, конечно, писатели, которые считают, что они хорошо ебутся, - но и те тоже ебутся плохо. А женщины, которые де - лают куклы, тоже ебаться не умеют. Просто в какой-то момент им и нам больше нечего делать.
Только им и нам нечего делать в разное время. Писатель устал. Устал от литера - туры. Устал от онанизма. Вообще устал. И тут писателю уже нечего делать. Женщина, которая делает куклы, тоже может устать. И ей уже тоже нечего делать, Но только ус - тают она и писатель в разное время в разных местах. Одинаково они устают, если женщина помимо кукол пишет портрет писателя. Ну и тогда они, одинаково устав, начинают, естественно, ебаться.
И, естественно, плохо. В этом нет ничего трагического. Я себя и ее не оправдываю, но в этом действительно нет ничего трагического. Я же писатель! А не повар или саксофонист. Повару нужно готовить вкусную пищу. Саксофонисту нужно играть музыку. Поэтому им, повару и саксофонисту, действительно нужно уметь хорошо ебаться - ради вкусной пищи и ради музыки. Иначе, если они будут ебаться плохо, у них не будет ни вкусной пищи, ни какой-либо музыки. Я же могу себе позволить ебаться плохо - я вкусную пищу не готовлю и музыку не играю. А художница тем более может себе это позволить; ведь художница, как известно, может позволить себе все.
И, конечно же, нельзя отбрасывать в сторону всем надоевшие, но до сих пор действующие взаимоотношения художника и модели. Художник и модель должны друг друга чувствовать. Должны друг друга знать. Очень хорошо чувствовать и очень хорошо знать. Иначе не будет портрета писателя, вернее - портрета хуя писателя. Поэтому работы им мало. Работы им не хватает, В работе они друг друга недостаточно еще узнали и почувствовали. Им надо продолжать узнавать и чувствовать и после работы. Вот поэтому они и ебутся.
Но все равно, отъебавшись, они еще что-то не до конца чувствуют и знают. Теперь они, конечно, знают и чувствуют друг друга лучше, чем раньше. Теперь они знают друг о друге больше. Но все равно - не хватает какой-то мелочи. Какой-то детали. Какой-то маленькой хуевинки, без которой портрет хуя писателя многое потеряет. Портрет писателя ничего бы не потерял, в вот портрет хуя писателя - теряет. Теряет самое главное: онанизм. Теряет и писателя. И хотя на портрете хуя писателя писатель не очень важен, но все равно терять его не стоит. Писатель еще может понадобиться. Писатель еще может пригодиться. Писатель еще может быть полезен.
Но художница и писатель не жалеют, что ебались. Они просто расстаются до следующего сеанса.
Когда я вернулся домой и рассматривал спрятанную за "Реквиемом" Ахматовой куклу, снова позвонила женщина - сценарист. Теперь она предложила писать сценарий о самых последних событиях в Москве.
В Москве - ураган. Москва в панике. Гром, молния, вырванные с корнем деревья, опрокинутые на хуй рекламные щиты, выбитые к ебеней матери порывами ветра стекла, повисшие провода, разбитые машины - в общем, все как полагается. Есть и жертвы среди населения; немного, но есть. Лужков обвиняет Гидрометцентр - Гидрометцентр должен был заранее обо всем предупредить Лужкова. Гидрометцентр во всем обвиняет Лужкова: Гидрометцентр предупреждал. Надо было слушать.
Но Лужков не виноват. И Гидрометцентр не виноват. Нельзя все валить на Гидрометцентр и Лужкова! Они, конечно, оба - говно, и мощное говно, но все на них валить нельзя. Виноваты русские писатели, Вот на кого надо все валить! Русские писатели стали в последнее время злоупотреблять онанизмом. Индифферентность русских писателей к русской женской силе достигла апогея. Вот русская женская сила и обиделась! Русская женская сила не выдержала. Русская женская сила не стерпела! Русская женская сила превратилась в ураган и ураганом обрушилась на Москву; чтобы ни одна блядь, пусть она занимается там онанизмом или чем там еще, никогда, блядь. не забывала про русскую женскую силу!
Сценарий разворачивался в прошлое. Начало века. Мир полон надеждой. Мир полон иллюзий. На воду спущен "Титаник". "Титаник" поплыл. Но довольно скоро "Титаник" ебнулся об айсберг. Конец надежде. Конец иллюзиям. Но айсберг не виноват. Опять, получается, виноваты русские писатели. Русские писатели и тогда уже занимались онанизмом; тогда, может, даже больше, чем сейчас. Сперма русских писателей вышла наружу, собралась в одном месте, обледенела, стала айсбергом и поплыла. На пути айсбергу попался "Титаник".
С тех пор мир смотрит на русских писателей косо. Мир русским писателям не доверяет. И мир прав - а вдруг снова "Титаник"?! Вдруг сперма русских писателей опять соберется в одном месте, обледенеет и поплывет?!
Я снова отказался писать сценарий. Опять все грустно. Москву жалко. "Титаник" жалко. Но ведь и русских писателей тоже жалко. Нужен такой сценарий, где бы и русские писатели показали и себя, и онанизм миру, но чтобы при этом не пострадали Москва с "Титаником". К тому же в кино такой сценарий представить сложно - кино пока еще не умеет показывать онанизм.
Маяковский не зря писал о песне; песне надо наступать на горло. Песню надо брать за жопу. Песню надо хватать за яйца. Песне надо делать минет. Иначе песня не состоится. Кино - это песня. Не надо ждать, когда кино созреет до онанизма. Можно не дождаться. Кино, как песне, надо наступать на горло. Кино, как песню, надо хватать за яйца. С кино, как с песней, надо делать все остальное. Вот тогда кино наконец-то научится показывать онанизм; тогда кино состоится. Состоится как песня. А иначе мы просто можем не услышать песню. И не увидеть кино.
Тут же позвонила еще одна женщина. Мне показалось, что снова сценаристка насчет кино, Оказалось, что нет, Не насчет кино, Все оказалось значительно сложнее. Звонили из мерии. Насчет жизни. Насчет уборки Москвы после урагана, Просили как-то
помочь; что-то вроде культурной программы. Ведь ураган - это радикально. И онанизм тоже, в конце концов, радикально. Они могли бы сойтись в какой-то точке. А дальше - все ясно; онанизм стал бы устранять последствия урагана. Должны же писатели хотя бы чем-нибудь помочь родному городу в сложные моменты!
Я отказался. С грустью, с болью, - но отказался. Москве, конечно, надо помочь; я не патриот Москвы - но я почти ее патриот. Для Москвы я всегда рад сделать что-то хорошее. Пока, правда, не было случая. Но вот он в конце концов, появился. Но уже было не до Москвы, онанизма и урагана. Надо было продолжать работу над портретом хуя писателя.
Середины не было; она могла или работать, или ебаться. Художники или пьют, или работают, - у художниц же свои правила. Своя методика. Свое отсутствие середины.
С портретом опять что-то не получалось: мы в основном ебались. Хуй на портрете был похож на хуй, но не был похож на хуй писателя. Это был какой-то ординарный среднеарифметический хуй. Довольно привлекательный. Достаточно выразительный. Даже солидный и даже обаятельный. Но он мог принадлежать кому угодно, а не только писателю. По нему не было видно, что это хуй именно писателя, а не кого-нибудь еще. Хотя хуй получался вполне симпатичный.
Я расстроился. Мне показалось, что в неудаче с портретом виноват я, С художницы много требовать нельзя; как может, так и рисует. Во всем виноват только я! Я - плохая модель. И хуй у меня плохая модель - он слишком испорчен, как и я, онанизмом и русской литературой. Поэтому он не умеет позировать. Поэтому он и не похож на портрете на хуй именно писателя.
Она меня утешала. Все в порядке Я ни в чем не виноват. Просто так бывает в изобразительном искусстве. Портрет - вообще сложный жанр . а портрет хуя писателя - жанр не только сложный, но и принципиально новый для изобразительного искусства.
Естественно, что в начале пути могут быть какие-то неудачи. Но расстраиваться не стоит. Просто на какое-то время надо отвлечься.
И она решила вернуться к куклам. Она задумала куклу Русского Писателя. Естественно, с хуем. Но от идеи пришлось отказаться. Ведь у Русского Писателя нет лица. И практически нет тела. У Русского Писателя есть только хуй. А делать куклу, состоящую из одного только хуя, она не хотела.
Все силы были брошены только на портрет. Мы много работали. Много разговаривали. Много ебались.
В конце концов, все получилось. Ведь мы много ебались! А когда много ебешься - обязательно все получается как надо даже в таком принципиально новом жанре изобразительного искусства, как портрет хуя писателя.
Наконец-то хуй на портрете стал именно таким, каким и должен быть хуйписа - теля; внимательным и уравновешенным. Образцом политкорректности. Такой хуй не страшно встретить ночью в темном переулке. Такого хуя можно без всякого сомнения оставить поиграть с ребенком. С таким хуем можно долго и хорошо обсуждать последние новости в русской литературе. Новостей пока нет - но если будут, то уже готов тот, с кем их можно обсуждать хорошо и долго.
Портрет действительно смотрелся. Хуй вышел большим и сильным. Он был в состоянии эрекции: у него с головки уже спустилась кожа и четко выделалась артерия - чувствовалось, что он способен на все. Но ведь это было совсем не страшно! Это было красиво и даже очень красиво. Да, большой и сильный, что же тут поделаешь, настоящий писательский хуй, тут уже ничего не поделаешь, он такой и есть - большой, сильный, эрегированный, настоящий но - добрый! Мирный. Уютный. Обаятельно не -ловкий. Довольно смешной в некоторых своих реакциях. Немного высокопарный. Иногда нервный и не в меру любопытный. Зато друг детей и вообще хороший парень; он без проблем найдет свое место. Такой хуй можно использовать в приличном доме вместо абажура. Такой хуй можно поставить в книжный шкаф вместо "Реквиема" Ахматовой. Портрет с таким хуем можно повесить в зале конкурса скрипачей или даже где-нибудь в библиотеке. Никто не испугается. Не вздрогнет. Не будет шокирован. Все будут только рады; хорошим людям всегда рады. И он тоже будет счастлив.
Портрет был закончен. Но мы все равно еще несколько раз ебались. Я думаю, мы не столько ебались, сколько вспоминали о проделанной совместной работе.
Единственное, что меня насторожило в портрете - там было мало онанизма. Онанизма там практически не было совсем. Но она меня снова успокоила: изобрази - тельное искусство во многом похоже на кино. Разве кино умеет показывать онанизм? Не умеет.
Изобразительное искусство тоже пока не умеет. Но изобразительное искусство развивается довольно быстро. Изобразительное искусство уже делает конкретные шаги по направлению к онанизму. Тем более, что жанр портрета хуя писателя - жанр еще совсем юный и неопытный. Дальше будет лучше. В следующих портретах хуя писателя онанизма будет уже много.
Еше одна женщина позвонила; китаистка. Когда-то она меня любила. Тогда она не была китаисткой. Тогда она лежала в психиатрической больнице с анорексией и занималась Египтом. Или Шумером; не помню. Китаем она стала заниматься позже - когда уже меня не любила.
У нее все в порядке. Вышла замуж. Муж - доктор наук; тоже китаист. Переводит прозу. Переводит и стихи. Переводит и разные деловые бумаги. Ему абсолютно по хую, что переводить с китайского - с китайского он может перевести все. Есть дети. Долго не было, но в итоге появились. Одного ребенка назвали моим именем. Возможно, даже в мою честь. Муж внимательно за мной следит и ценит наше с женой знакомство. Собирает мои публикации. Читает мои книги.
Она хотела, чтобы я наконец что-то понял - как все может быть хорошо. Поэтому настойчиво звала в гости. Предлагала. чтобы я для своей же пользы посмотрел на детей. На оригиналы и репродукции китайской живописи. На нормальную жизнь хороших людей.
Художница звонила тоже. Она вернулась к куклам. Но уже думает о следующих портретах хуя писателя. Собирается замуж. Он работает в аналитическом центре ФСБ. Вполне доволен жизнью; и жизнь им довольна. Очень любит искусство. Литературу любит меньше и практически ее не знает, но обо мне слышал. Прочитать пока не готов, - боится разрушить свои представления о литературе, основанные на впечатлениях от классического наследия. Но очень бы хотел познакомиться лично; тоже, в принципе, хороший парень.
У хороших людей и должна быть нормальная жизнь. Хороших людей привлекает нормальная жизнь, а нормальную жизнь тянет на хороших людей. Поэтому у них, хороших людей. все в порядке. Они удачно выходят замуж - как правило, за мастеров перевода с китайского . За докторов наук. За перспективных сотрудников ФСБ. За других достойных людей. Делают куклы с хуями и говорят по-китайски. Рожают детей и дают им имена; все как полагается. Плохо относятся к писателям - и к тем, кого интересует только онанизм, и ко всем остальным тоже. Из писателей они любят только Чуковского и Маршака; Чуковского и Маршака они читают детям на ночь. У детей, как правило, хороший вкус; дети терпеть не могут ни Маршака, ни Чуковского. Я разговаривал с детьми, я знаю! Детям снятся кошмары, если им прочесть на ночь Маршака и Чуковского! Но хорошие люди детей не спрашивают и уверены в обратном. Тем более. что ко всем остальным писателям, кроме Маршака и Чуковского, они все равно относятся плохо. Всех остальных они в любом случае читать детям на ночь не станут. Они чувствуют свое преимущество, поскольку хорошие люди и умеют вести нормальную жизнь. Правда, у них тяжелый запах из пизды и волосы на подмышках; они редко моют пизду и совсем не бреют подмышки. Но это не страшно. Во-первых, все хорошо не бывает. Во-вторых, у них нетребовательные мужья. Они женам пизду не нюхают и в подмышки не лезут. Они этот тяжелый запах не чувствуют и волосы не замечают. А я вот чувствую и замечаю. Поэтому женщины практически и не звонят писателям. Женщины очень точно всегда понимают, когда с писателями стоит иметь дело, а когда - нет.
У хорошего человека, неважно, кто он - хуй или женщина, так или иначе налаживается нормальная жизнь. А у писателей не налаживается. И онанизм здесь не при чем. Онанизм здесь не виноват. Здесь уже виноваты только сами писатели. Здесь они уже постарались сами.
Снова звонила женщина из мерии. Она была в мастерской и видела портрет хуя писателя. Портрет ей понравился. Особенно ей понравилось, что на портрете нет онанизма. Портрет будет подарен городу. Мерия организует благотворительный аукцион. Подарки городу выставляются на аукционе; можно посмотреть, а можно и купить. Вырученные от продажи средства пойдут на уборку Москвы от последствий урагана. |
